Реквием в Вене - [81]

— Да, — сказал он, извлекая пачку бумаг из голубой папки и возвращаясь к письменному столу. — Вот он, «Ротт, Ганс». Родился в 1858 году, а скончался в 1884. Его отец, Карл Матиас, был на самом деле довольно хорошо известным комическим актером. Он пострадал на сцене от какого-то ужасного несчастного случая в 1874 году и умер парой лет позже.

— Вы говорите, несчастный случай на сцене?

Краус метнул взгляд на Вертена поверх стекол своих очков.

— Такие вещи случаются. Я имею в виду в действительности.

Вертен вспомнил, что Шенберг сказал то же самое о недавнем случае с Цемлинским.

Он достал записную книжку в кожаном переплете и отметил этот факт.

— Ротт, очевидно, был вундеркиндом. Он начал учебу в консерватории в шестнадцать лет. Получил стипендию. Орган ему преподавал Брукнер, он очень дружил с ним и поддерживал его. В 1876 году юноша написал свою первую симфонию. Его следующая «Симфония Ми-мажор» была представлена на соискание Премии Бетховена в 1878 году. Именно тогда он стал неугоден Брамсу, ибо старик не мог поверить, что этот юный студент способен на такое сочинение. Он обвинил его в обмане, в плагиате. Это сломило Ротта. В 1880 году он ехал в Германию, чтобы получить второстепенную должность в Мюльхаузене, когда и произошел этот из ряда вон выходящий случай. Его сняли с поезда и отправили в психиатрическую клинику в Главной больнице. Там Ротт попытался покончить жизнь самоубийством, и на следующий год его перевели в Государственную психиатрическую лечебницу земли Нижняя Австрия.

Краус взволнованно поднял глаза от своих заметок.

— Он умер там через четыре года от чахотки, которой заразился в течение пребывания. — Журналист покачал головой: — Похоже, что больные туберкулезом не изолированы от прочих пациентов.

— А его связь с Малером?

— Я тоже думал об этом. Кстати, как он?

— Лучше, — заверил Крауса Вертен. — Это был тяжелый случай.

— Не пищевое отравление, как писали в «Нойе фрайе прессе»?

Вертен отрицательно покачал головой.

Краус потер руки в предвкушении перспективы получения доверенной информации, связанной с такими криминальными событиями.

— Итак, Малер и Ротт. Да, признаюсь, что до меня доходили музыкальные сплетни. Однако же следует воздержаться от передачи простых слухов, — изрек он с радостной улыбкой.

— Краус, — упрекнул его Вертен, бросая на журналиста взгляд судьи, ведущего процесс.

— Не забывайте, что это всего лишь толки, адвокат.

— Буду помнить. Давайте выкладывайте.

— Говорят, что Малеру нравилась музыка Ротта. Возможно, даже чрезмерно нравилась, если вы понимаете меня. После смерти Ротта его симфонии и циклы песен таинственным образом исчезли. Можно предположить, что он уничтожил их сам, но очень многие сочинения, очевидно, пропали. Есть люди, которые слышали ранние работы Ротта, они говорят, что в работах его и Малера есть потрясающее сходство.

— Плагиат?

Краус пожал плечами:

— Я не музыкальный критик. И не слышал музыку Ротта. Но некоторые заходят так далеко, что обвиняют Малера, да-да.

— Бог ты мой, если это так, тогда налицо сильный мотив.

— Да, мотив есть, — подтвердил Краус, причем его ухмылка довольного кота не сходила с лица. — Но как насчет благоприятной возможности? Спешу напомнить вам, что Ротт упокоился пятнадцать лет назад.

Гросс все еще изучал письмо Шрайера, когда Вертен вернулся домой. Криминалист превратил гостиную в химическую лабораторию, в пробирках над парафиновой лампой на столе в стиле бидермайер[90] кипела жидкость, около больших окон, выходящих на улицу, по причине лучшей освещенности был установлен микроскоп, на новой кожаной кушетке были расставлены буквально дюжины образчиков чернил и разложены листы белой бумаги.

— Я-то думал, что вы уже удостоверились, что письмо написал не Шрайер, — вместо приветствия заявил Вертен.

Гросс оторвал взгляд от письма, которое он изучал, держа в руке увеличительное стекло.

— Узнать, кто не писал это письмо, — совсем не то, что определить, кто сделал это.

Он вернулся к дотошному исследованию листа бумаги.

— Прекрасное логическое заключение, Гросс, — саркастически изрек Вертен. После проделанной утренней работы он был в приподнятом настроении.

Но Гросс не клюнул на это высказывание. Он только слегка хмыкнул в бумагу.

— На этой бумаге целый ряд пятен, — наконец высказался он. — Почти через равные промежутки. Где я видел это раньше?

— Может быть, в ваших собственных журналах? Это обычно признак человека, который всегда правит свою работу до того, как успеют высохнуть чернила.

— Верно, — подтвердил Гросс. — Очень хорошо, Вертен. И оттого край его ладони испачкан чернилами, поэтому он и марает бумагу время от времени. Кстати, здесь находится ваш тесть.

— Господин Майснер. — Вертен огляделся вокруг.

— С вашей женушкой. В ее комнате.

— Почему вы не сказали мне сразу?

Но Гросс вновь углубился в тщательное исследование письма Шрайера, поместив его под линзу микроскопа.

Когда Вертен проходил мимо кухни, госпожа Блачки жестом подозвала его.

— Я знаю, — бросил адвокат. — Гросс сказал мне.

Экономка кивнула, и он продолжил свой путь к спальне, постучал в свою собственную дверь и оттого почувствовал себя дураком.