Реквием по живущему - [12]

И после они ждут несколько дней, ждут недели, ждут месяц, пока не стерпится с ударом Ханджери, пока не покается и не скажет: «Но эта наша земля. И наша река. И у нас есть повозки».

И тогда они схватят заступы, носилки и слова, и спустятся с ними к воде, к тому самому месту, где уже зияет яма, где уже и искать не нужно, и начнут рубить да копать, в кровь сбивая мозоли. А может, я вижу не так?

Но потом они движутся длинной распутицей к крепости, увязая в весне и липком снегу, и у низины дорога торопит их, разбегаясь широким к обрыву, подгоняя беспокойную, смутную жажду, и кто-то спешит на обгон, и хлещет кнутом кобылу, и где-то на склоне брички катятся вниз, поймав бодрый колесный стук, пока две из них, заскрипев, не сойдутся на тесном пути и не вгрызутся ободами в чужую ось. И еще малость брички будут катиться вперед, визжа деревом и железом, и еще немного взбороздят тропу колесами, но потом вздрогнут и замрут, не в силах разминуться, будто уперевшись в неслышимый камень, испугав лошадей и смахнув толчком осколки породы за напрягшийся борт. А остальные натянут подпруги, откинувшись телом назад, сплюнут ругательства, спрыгнут наземь с повозок, не выпуская вожжи из рук, лихорадочно шаря ладонями по жидкой грязи, осаждая камнями колеса, вглядываясь в рухнувшую под взглядом глубину ущелья, воздавая молитвы богам и смертным упреки, а потом все вместе столпятся у двух передних и будут кидать в нетерпенье советы, а те, кто окажется ближе, побагровев от натуги, налягут плечами в кругами свитую тяжесть и не сразу расцепят колеса. И, конечно, потом они двинутся дальше, медленно огибая обрыв, прочь прогоняя предчувствие. Они всё еще верят, что вместе. И всякий раз на привале охотно делят трапезу, старательно заполняя время разговорами и смехом — ведь им не страшно, и они показывают себе, что им не страшно. А потом — снова дорога, пока не наступит ночь.

А с рассветом, запрягая коней, кто-то из них прячет утомленные бессонницей глаза, а остальные украдкой пересчитывают повозки. Они всё еще вместе.

К вечеру они въезжают в крепость — длинный обоз, громыхающий по мостовой каменной тяжестью. И, думаю, тут-то впервые настигает их сомнение (шедшее до того по пятам), только виду они, конечно, не подают, старательно хмурятся, словно знают, куда ехать дальше. И обоз катится по узким улочкам, встречая недоуменные взгляды прохожих и все больше срастаясь с гадким своим сомненьем, а лица с повозок, бледнея, отекают страстной решимостью — еще бы, столько грохота сразу! — но с каждой минутой терпеть все труднее, а когда первому из них становится невмоготу, он, наконец, придерживает лошадь, стопоря обоз перед железными воротами — единственным, на что оно похоже.

«Может, здесь?» — спрашивает он, оглянувшись. Но никто не отвечает ему, никто не слезает с повозок, и он видит, как блестит в сумерках пот на щеках, а в глазах их читает облегчение — ведь первый-то он. Так что он, Сослан — думаю, это был Сослан: мести в нем накопилось поболе, ровно столько, сколько повозка вмещала, и оставалось теперь лишь обменять ее на деньги или сразу — на каурого жеребца, или еще на что-нибудь, к примеру, на ружье, что бьет без промаха,— спрыгивает наземь, расправляет плечи и не спеша идет к воротам. А у ворот, кликнув хозяев, ждет, а прямые плечи и спина влажнеют от жара десятков глаз, приставленных к его лопаткам. Перед собой он видит ручку, приваренную к железной калитке, и слышит за воротами надсадный шум работающих жерновов, и сам стоит ногами в белой пыли, и ноздри очень скоро уже забиты запахом этой пыли — мука, понимает он, зачем им камни? Мельница, понимают другие, только причем тут наши камни? Новая мельница, думает Сослан, раньше здесь мельницы не было, а что раньше было — не вспомнить. Попробуй, упомни что-нибудь на равнине.

И взгляд его ощупывает металлическую ручку на калитке, из которой все еще никто не появился. И даже в густеющих сумерках ручка сверкает желтой медью, так что взяться за нее ему, конечно, не просто. «Эй, чего тебе?» — слышится вдруг в тот самый миг, когда кисть уже потянулась к желтому. Обернувшись, он рассеянно ищет хозяина голоса и какое-то мгновение не находит, но этого мгновения достаточно, чтобы он окончательно взмок, а когда находит — совсем рядом, только сбоку, не сзади, а сбоку и внизу, там стоит, под ступеньками в узком Дверном проеме,— пот градом льет с лица.

«Я... Мы...— говори Сослан, запинаясь.— Очень много. Сколько хочешь». А тот, внизу, разодетый так, что лишь усами на мужчину похож, спрашивает: «А чего я хочу?» И пускает дым изо рта, и Щурится. А Сослан тычет за спину кнутом и говорит: «Почти три десятка... Разве мало?» А тот пожимает плечами и поднимается на несколько ступенек. «Что там?» — спрашивает. «Камни. Те самые»,— отвечает Сослан. «Это какие же?» — спрашивает мельник. «Такие, что денег стоят. Много денег»,— говорит наш. «Они что же, золотые?» — и мельник подходит к Сослановой повозке. «Вроде того»,— неуверенно говорит наш, и на лице его глупая ухмылка, такая же, как и на всех остальных, кроме разве что Мельникова — тот пыхтит трубкой и перебирает руками породу. Потом говорит: «Покажи».— «Что?» — спрашивает Сослан — или тот, что стоит там заместо него, наверняка-то знать нельзя. «Золото,— вскидывает брови мельник.— Ты ведь сказал, золото?» Тут, конечно, им нужно помолчать. И они молчат, только глаза их разговаривают, а Сослановы еще и бегают, но убежать не могут, так что ему приходится говорить вслух, и он говорит: «Может, и золото...» Мельник переводит взгляд на породу в своей руке, долго пыхтит, выпуская дым — а наш его глотает,— потом швыряет камень обратно. «А может, и не золото?» — «Может,— охотно соглашается Сослан.— Может, и не золото... Может, другое что... Ага...».