Реки золота - [20]

— Как ты, ма? — Я беру ее за руку и целую в лоб.

Мать еще не получила такого известия, которое лишило нас отца, ряда сообщений, начинающихся самыми жуткими в языке словами («Мы обнаружили признаки…»), подтвердившими наличие пятен у него в легких и скверный анализ крови. Мать существует на бутербродах, на том, что иногда приносят по выходным заботливые соседи, и на все возрастающих дозах лекарств, которыми пичкают стариков. Но, в сущности, все это не имеет значения. Та часть матери, что давала ей пылкость, живость, бодрость, умерла вместе с отцом. Оставшаяся, которая видит только призрак отца, когда не смотрит светящийся ящик, открывающей ей сущность мира, страдает от времени. И лечение здесь только одно. Я ненавижу себя за эти слова, даже за эти мысли, но это правда. Папа, черт возьми, почему ты умер? Оставим в стороне меня, разве не видишь, что сделал с ней?

— Мой милый мальчик, — говорит мать, беря мою руку в свои, белые тени в пронизанном венами пергаменте. Над ее правым плечом я вижу здорового, улыбающегося отца в зеленом комбинезоне. В толстых оранжевых рукавицах мусорщика, он лучезарно улыбается миру, готовящемуся уничтожить его, забрать, сгноить в громадной мусорной свалке матери-земли. Мне хочется уйти отсюда.

— Ренни, ты хорошо питаешься? Ты такой худой, — говорит мать.

— Превосходно, ма, никогда не питался лучше. У меня отличная новая работа, еще один снимок для обложки журнала «Раундап».

Ну, вот оно.

— О, Ренни, это замечательно. Твой отец очень гордился бы.

Знаю, что гордился бы. Сын мусорщика добивается успеха. Известный фотограф мод, один из самых юных, устроивших себе такую жизнь. Собственная квартира на Манхэттене. Красивые женщины, деньги в банке и наличные от Резы, выживание и процветание в городе с уровнем безработицы в двадцать процентов. Да, ма, думаю, папа должен был бы гордиться.

И как всегда вместо того, чтобы дать выход одолевающим меня чувствам, говорю:

— Да, ма. У тебя есть все необходимое? Проблем в округе не возникает?

— Нет-нет, дорогой. Здесь у меня все, что мне нужно. Даже больше, чем нужно.

Ну вот оно, снова.

— Вот возьми.

— Ма, перестань.

— Ну-ну, Ренни, слушайся мать. Возьми и отложи их. Твой отец хотел, чтобы ты взял эти деньги, и ты их возьмешь. Возьми и положи в банк. Сбереги на будущее.

— Хорошо, ма. Спасибо, ма.

И, как всегда, беру. Противиться бессмысленно, этот маленький ритуал, кажется, слегка улучшает ее самочувствие. Отец, узнав, что болен, назначил ей ежегодную ренту, обеспеченную его пенсией и страховкой жизни, которую смог получить через департамент. Поскольку он умер быстро, мать не заваливали громадными счетами от врачей. Школа стоила ей не много, да время от времени помогала церковь. Отец позаботился, чтобы мать могла проживать в квартире до конца жизни, и она никогда не тратила деньги на себя, все заботилась, чтобы я хорошо учился и, может, сумел получить хорошее образование, найти хорошую работу. Как только меня приняли в Нью-Йоркский университет, я ушел из дому.

Все равно я не трачу эти деньги на себя. Все, что дает мне мать — и гораздо больше из моего кармана, — идет на оплату ее счетов и затыкание всяких дыр: сейчас многие пенсионные фонды находятся на грани разорения. О ней хорошо заботились как о вдове муниципального работника, когда пенсии были гарантированы и деньги имелись в наличии. Трудности начались после катастрофы, особенно когда город и штат разорились и федеральные средства перестали поступать в городские организации. В этом я не одинок — сейчас, наверно, тысячи людей в подобном положении.

Только сомневаюсь, что многие из них нашли такие же способы сводить концы с концами.

Что до моей легальной работы, то у матери есть все публикации моих фотографий, и она этим довольна. Они хранятся в моей старой комнате, куда я обычно захожу, взяв у матери деньги, и делаю вид, будто пользуюсь туалетом, хотя на самом деле проверяю сообщения от сети Резы. Мать поддерживает там прежний порядок. Моя старая раскладушка; мой старый письменный стол с фотоувеличителем. Доска объявлений, несколько афиш с оркестрами, которые я снимал и которых давно уже нет. И моя первая обложка в рамке со сфотографированным из такси городским пейзажем — сперва эта техника кружила головы.

И единственная фотография X, которую я сделал в пагоде в Бруклинском ботаническом саду. Там нет ничего стилизованного или притворного — она просто смотрит в объектив, нисколько не рисуясь, выражение лица теплое, но (я вижу это сейчас) чуточку сдержанное. Я сделал этот снимок три года назад, как раз перед тем, как мир полетел в тартарары.

— Не спрашивай почему, — сказала она, сообщая мне, что уходит. Ушла X через год после катастрофы.

Я храню эту фотографию в квартире матери, тут она никуда не денется. Все остальные я уничтожил.

Конечно, я показал матери свою квартиру. Бываю я у нее регулярно — примерно раз в месяц или когда вдруг почему-то захочется поехать в Куинс, как сейчас. Все еще не верится, что Эйяд мертв.

Выйдя из семейной квартиры, я останавливаю первое же такси. Это большая «тойота»-«шортгорнская корова» — вы называете ее «сиенной». В Куинсе чего-чего, а таксистов хватает.