Река моя Ангара - [13]

Это был город куда больше Смоленска, честное слово!

Когда мы случайно оказались возле краеведческого музея, я поднял на улице маленький скандал, и они вынуждены были зайти внутрь. И, я думаю, не пожалели. Где еще увидишь такого мохнатого и громадного, с добрую корову, бурого медведя и ушастую полярную сову? А байкальскую нерпу?

Даже Марфа, выйдя из музея, все вспоминала про соболя. Вот бы, дескать, ей такого на воротник.

На улице Фурье я заметил доску с барельефом писателя Чехова и придержал Бориса за руку. Брат объяснил мне, что в этом доме в 1890 году жил Чехов по дороге на остров Сахалин.

Я отлично знал этого писателя по рассказам о собаке по имени Каштанка, о мальчике Ваньке, написавшем письмо дедушке на деревню, и по рассказу о том, как один горбатый и один пузатый толстяк ловили под корягой налима, и все-таки налим выскользнул из их рук… Растяпы!

В общем, правильно сделали, что прибили писателю доску: стоит!

Потом я прочитал странное название другой улицы и спросил у Бориса:

— А кто такой Оуэн?

— Был такой человек, — сказал Борис. — Утопист.

Мне стало ужасно жалко этого человека.

— Он утоп, да? И здесь, в Ангаре?

Брат усмехнулся и положил мне руку на плечо.

— Нигде он не тонул. Он жил в Англии. У него была своя теория построения социализма. Ну, в общем, теория неосуществимая, так сказать, утопическая… Понял?

— Ага.

Чего ж тут не понять? Ребенок, и тот поймет.

На улице Карла Маркса, обсаженной высокими тополями, Борис подошел к одному, похлопал по старой шероховатой коре.

— Какие вымахали, а? И у нас таких не сыщешь. А ведь Сибирь!

Марфа была не совсем в духе.

— Тополя как тополя, — сказала она и пошла дальше, и мы с Борисом бросились догонять ее.

Зато Марфа была готова полдня простоять у витрин с туфлями на высоких каблуках, с танкетками, с разными прозрачными кофточками и по-дурацки улыбавшимися манекенами в разноцветных платьях. Ох, и странный народ эти женщины, до сих пор не пойму!

И главное, Борис даже не пытался отогнать ее от витрины, он лишь переступал с ноги на ногу.

— Не огорчайся, — сказал он, — придет время — купим…

— Хорошо, — ответила Марфа. — У меня память крепкая… Вот такие, да? На шпильках…

— Можно и такие… С первой же получки…

— Это при твоем-то мотовстве?

— Ладно, — сказал он, — заделаюсь скрягой.

На эту скучнейшую тему они разговаривали до самого рынка, куда нас силой затащила Марфа. Ух, и хитрая же она! Чтоб я не ворчал, она купила мне стакан крепких кедровых орешков и тем самым заткнула рот. Бориса смягчила стаканом каленых семечек и принялась торговаться с бородачом, который разложил на прилавке пять больших рыбин с диковинными сибирскими названиями — хариусы и ленки. Названия были странные, а сами рыбы — обыкновенные: литые, серебристые, с гладкой и плотной, как гривенники, чешуей.

Марфа так торговалась с бородачом, что нам стало неловко, и мы отошли в сторонку.

Она вернулась к нам с двумя рыбинами в руках.

— Два рубля уступил!

Ее лицо разрумянилось и сияло.

— Уха сегодня будет… Уха по-сибирски!

И она так улыбнулась, точно в этой ухе было все ее счастье.

Обедали мы в столовой, завтракали и ужинали в номере: ели купленные в магазине сардельки и пили чай с печеньем. Борис все время порывался сводить нас в ресторан «Сибирь» и угостить пельменями и легендарным байкальским омулем, но Марфа и слушать не хотела: рестораны — это одно разорение! Едем в незнакомое место. Деньги надо экономить…

Через день, накануне отплытия из Иркутска, Борис решил сделать Марфе сюрприз и привел нас после обеда в сад имени Парижской коммуны. Здесь мы грызли мороженое в вафельных стаканчиках, играли в «серсо» — набрасывали деревянные кольца на разные фигурки — и качались на качелях.

А потом было самое скучное. Борис с Марфой битый час танцевали, и, представляете удовольствие, я наблюдал, как они кружились в бесконечных па, смотрели в глаза друг другу, о чем-то говорили, улыбались, и Марфа ни капельки не была похожа на ту безучастную и скучную Марфу в купе транссибирского экспресса…

Ах, как я хотел, чтоб у нее сломался каблук, чтоб у музыкантов лопнули от натуги щеки и погнулись трубы, чтоб грянул проливной дождь, только б прекратились эти глупые танцы!..

Потом мы стояли у деревянной балюстрады и смотрели на ширь Ангары.

— Прокатиться бы, — попросил я ноющим голосом, чтоб разжалобить их: это действовало вернее всего. Надо же и мне доставить некоторое удовольствие.

— Ты как? — спросил Борис у Марфы. — Уважим малыша?

Короче говоря, через полчаса мы погрузились на катер «Орел», и он отвалил от причала.

На реке было свежо, и Борис накинул на Марфу свой пиджак, а сам остался в ковбойке с закатанными рукавами. Он еще ближе придвинулся к ней.

А я… Ну, вы сами понимаете, я чуть отступил от них. За эти два с половиной дня, проведенные в Иркутске, я многое понял.

Понял я в основном вот что.

Если они идут порознь или держат друг друга за один-единственный пальчик и еще размахивают сцепленными руками, да еще хохочут, шутят или сердятся — все равно, иди рядом и не бойся. Но только они замолкли, прижались друг к другу, — тут уж им не до меня.

И самое умное в таких случаях не приставать к ним, не напоминать о себе, а тихонько отстать и покорно тащиться сзади… Ничего не поделаешь, любовь! Смешно ведь, а? И со мной, может, когда-нибудь стрясется такое, только бы это было не очень скоро, или, еще лучше, пусть этого совсем не будет. А то не дай бог…