Река - [4]

Спасатель из вертолета что-то держит в руках. Это человек, которого он уже привязал к себе. Теперь нам виден еще один силуэт. Их обоих поднимают в вертолет. И хотя оба они безжизненно висят в воздухе, мы знаем, что один из них жив. А второй — мертв.

Зыбь после шторма

Лишь когда скорая помощь из Арендала приходит, чтобы забрать спасенных, Марианне поднимает на меня глаза. Волосы у нее еще мокрые. В лице ни кровинки, в глазах — отчаяние, совсем как на похоронах Ани в начале лета.

— Не думала, что мы так скоро снова встретимся, — тихо говорит она мне.

Я не знаю, что ей ответить. Мне неловко. Мы с ней пережили уже слишком много страшного.

— Это твой близкий друг? — вдруг слышу я свой вопрос, хотя мне не хотелось проявлять любопытства.

Она беспомощно смотрит на меня. Ответить она не в силах.

И их увозят, закутанных в пледы, им помогают сесть в машину, словно тяжелобольным. Но они выжившие. Их должны осмотреть врачи. Потом явится полиция со своими вопросами. Ребекка стоит рядом со мной и шепчет мне на ухо:

— Надо же, чтобы это оказалась Анина мать! Чтобы ей пришлось пережить еще и такое.

Вечером снова наступает штиль. Словно ничего не случилось. Осталась только легкая зыбь. За «Бесстрашной» пришел буксир. В море полно небольших лодок. Это любопытные, уже прослышавшие о несчастье. Мы с Ребеккой сидим на террасе, я обнимаю ее — она сама этого захотела.

— Помнишь, ты рассказывал мне о доме Скууга? Тебе вдруг показалось, что это место преступления? Теперь и у нас тоже место преступления. Хотя я была здесь так счастлива! В детстве я проводила здесь каждое лето! И вот за один час я все это потеряла. Мне вдруг стало ясно, что быть взрослой не так-то просто.

Она безуспешно пытается улыбнуться.

— Почему он должен был умереть?

Я не мешаю ей говорить. Она дольше, чем я, жила в мире неведения. Дольше, чем я, наслаждалась свободой, возможностями, наличием выбора. Но то, что случилось сегодня, не было выбором. Она взволнована тем, что оказалась связанной с этой трагедией как свидетель, и, может быть, еще больше ее волнует то, что это выпало и на мою долю.

— Мы теперь всегда будем думать об этом? — с детской наивностью спрашивает она. — Снова и снова будем вспоминать, как перевернулась эта яхта? Ты каждую ночь перед сном видишь, как твою мать уносит водопад?

Я задумываюсь.

— Нет, теперь уже не вижу. Но я по-прежнему чувствую ее близость. Так же как Анину. Мертвые живут с нами, хотим мы этого или нет. Иногда я думаю, что это они решают, долго ли они, мертвые, будут оставаться с нами, живыми.

— Странные у тебя мысли, Аксель.

— Но тебя это так близко не коснется. Ведь ты даже не знала того, кто утонул.

— Да, не знала, но я никогда не забуду, как висели его плечи, когда его поднимали в вертолет.

— Ты очень боишься смерти?

— Да.

Становится холодно. Мы идем в дом и зажигаем роскошную медную печку, но газовое пламя нас не греет. Я думаю о том, какая музыка подошла бы к такому вечеру, как сегодня, и понимаю, что такой музыки нет. Когда погибла мама, у меня в голове звучала Четвертая симфония Брамса, но это потому, что именно ее передавали в утреннем концерте в то воскресенье, и потому, что мама напевала ее. Когда маму унес водопад, я помнил, как она напевала эту симфонию. А когда мне сказали, что Аня умерла, у меня в голове звучал квинтет до мажор Шуберта, но это из-за Ани — она говорила о нем перед смертью, потому что очень его любила. Однако для того, что случилось сегодня, для этой трагедии, которую можно назвать бессмысленной и которая была лишь естественным следствием мужской самоуверенности рулевого, музыки не существует. Музыки, которая всегда охраняет нас и подсказывает нам выход, сейчас нет. Я делюсь своими мыслями с Ребеккой. Она слушает меня вполуха, кивает.

— И все-таки поставь какую-нибудь музыку, — просит она.

Ребекка вдруг кажется мне маленькой и испуганной, она сидит на тахте, поджав под себя ноги и обхватив плечи руками, ведь ее жених не может сейчас обнять ее. Даже смешно, но в эту минуту она похожа на паука, который, чувствуя опасность, пытается сжаться в комок. Она как будто читает мои мысли в то время, как я ищу, что выбрать из огромного собрания пластинок, которое семейство Фрост держит даже на даче.

— Как думаешь, погибший был любовником Аниной мамы? — вдруг спрашивает она.

— Нет, — быстро отвечаю я, чтобы помешать этой мысли укрепиться у меня в голове. — Подумай только, что ей пришлось пережить в последнее время. Муж застрелился. Дочь умерла от истощения. За несколько недель она потеряла все.

— Но не забывай одну важную вещь, Аксель, — говорит Ребекка со свойственной ей рассудительностью. — В скорби всегда присутствует доля чувственности.

— Ты так думаешь?

— Да. Вспомни, скольких людей свела вместе скорбь. Скорбь глубоко проникает в нас. Это когда-то сказал мой папа. Она словно отворяет человека. А что случается, когда человек уязвим? Он становится восприимчивым. Жаждет утешения. Ищет, даже не сознавая этого. Ты не веришь?

Я стою перед пластинками и смотрю на портрет Дину Липатти. Молодое лицо. Наверное, он сфотографирован незадолго до того, как умер от рака. Теперь я знаю, какая музыка нам сегодня подходит. «Иисус, упование мое», транскрипция Майры Хесс хорала Баха из кантаты 147. Знаменитая запись пятидесятых годов. Я ставлю пластинку. Непостижимым образом плохой звук только усиливает впечатление. Усиливает благодаря сверхчувствительной манере исполнения Дину Липатти. Благодаря приглушенному до минимума звуку, словно пианист уже умер. Музыка призраков славит жизнь.