Регистраторша ЗАГСА - [26]

Как бы в подтверждение того, что гитлеровцы крепко зябнут даже на киевских улицах, мы увидели целую группу солдат, которые оттирали друг другу снегом уши и носы. Дети, переглянувшись со мной, чуть ли не зафыркали со смеху, едва удержала их взглядом от этого легкомыслия.

Навстречу нам часто попадались немецкие солдаты, жалкие и смешные: в платках с наушниками сверху, в неуклюжих, с чужого плеча полушубках, в валенках с чужой ноги; посиневшие, с сосульками на кончиках носов, со слезящимися от мороза и ветра глазами. Обогревая руки дыханием, стуча одной ногой о другую, они производили жалкое впечатление, и этот жалкий вид врага радовал. Если здесь они такие, каковы же они там, на фронте?..

Подгоняемые морозом, мы шли бодрым шагом и вспоминали школу. Дети шепотом рассказывали о самой интересной новости, которую они услышали. От Ленинграда немцев отогнали на много километров, а на остальных фронтах, особенно на Волге, они гибнут несметно. Об этом потихонечку говорят между собою сами же немецкие солдаты. Мать Нади работает в госпитале и все знает. А неделю тому назад ребята нашли в лесу несколько наших листовок.

— После войны вы ведь вернетесь к нам в школу, правда? — спросили меня дети, прощаясь.

Прижала каждого к груди и пообещала вернуться к ним, если только останусь в живых…

Вчерашний день вообще оказался днем встреч. Около остановки трамвая № 16 вновь встретила ученика, Океена Ивашко. Вырос, возмужал. Не назови он себя, я его не узнала бы. После окончания седьмого класса поступил в драматическую студию театра имени Ивана Франко. Перешел на третий курс, уже играл на сцене. Где он сейчас? Пока что в Киеве; посчастливилось избежать плена. Подвизается в театре, избегая мобилизации на мосты, а вот теперь ждет одного товарища… Беседу нашу неожиданно прервал радостно удивленный возглас:

— Оксана, ты?

Не сознавая, к кому относится это обращение, уставилась на вопрошающего, а он смотрит прямо на меня…

Андрей! Лучший друг студенческих лет, единственный товарищ, которому когда-то поверяла все свои тайны, тот, с кем была интересная и крепкая дружба, тот, с кем больше всего смеялись вдвоем, а когда и поплакать не стыдилась, с кем всегда было необычно и радостно, — Андрей — и разрушенный Крещатик, разграбленный, разбитый университет, голодные, зачумленные улицы родного города…

— Как? Ты в Киеве?

— А ты?

Несколько шагов прошли втроем…

Когда остались с Андреем наедине, он внимательно осмотрел меня с ног до головы и, заглянув в глаза, прошептал:

— Побледнела, похудела… но такая же веселая, неунывающая оптимистка… Хорошо с тобой и в этот трудный час, среди руин, в голоде, в тридцатиградусный мороз, Оксаночка…

— Скулить стараюсь наедине, когда уж невтерпеж, а на людях — смеюсь. — И мы, словно сговорившись, идем туда, где меньше руин.

— Я второй день в Киеве и сегодня собирался на Куреневку, хотя был почему-то уверен, что учителей успели эвакуировать…

Незаметно оказались на Печерске. Прогуливаясь по тротуарам заснеженных улиц и беседуя, мы всякий раз, натыкаясь взглядом на чужие военные шинели, отводили глаза на пушистые снежные горжетки, украшающие ветви деревьев. Но уши не отведёшь и не заткнешь, и посреди наших улиц в уши врывался чужой язык.

Беседу прервать невозможно, хотя мороз, который крепчает, старается нас разъединить. Он дымится, он захватывает дыхание, ну и пусть! Андрей меня крепко держит под руку, и нам совсем не холодно, нам даже приятно на морозном воздухе, а от быстрой ходьбы по снегу немного и жарко.

Андрей рассказал, почему он сейчас в Киеве, а не на фронте, как под Полтавой их часть попала в окружение, как избежал лагеря. Случилось так, что пленных перегоняли неподалеку от его родного села. Огромную колонну пленных конвоировали только три немецких солдата. Сговорившись, пленные связали своих конвоиров и рассыпались по окрестным селам. Там их трудно было отличить от тех, которые не были взяты в армию. Андрей с товарищем благополучно добрались до отцовского сарая.

— А раз выжил, значит, баклуши бить не буду. Пока что разыскиваю Федора. От отца узнал, что до отступления наших его оставили в Киеве на партийную работу, — заканчивает свой рассказ Андрей. — Ну, а ты что делаешь? Точнее говоря, что думаешь делать? — поправился он.

Рассказываю ему о работе на кухне. Андрей от души смеется, сочувственно и тепло смотрит на меня знакомым взглядом из-под очков.

— Ах, представляю себе тебя с тарелками и подносом!..

Но смеяться перестает, когда узнает, что столовая при районной управе.

— Держись за эту работу, что бы там ни было. Она может пригодиться. Но не бей посуду, а то прогонят.

Рассказываю ему, как с Галиной Афанасьевной прохожу «первый курс обучения», чтобы несчастные тарелки оставались в целости, и снова Андрей смеется.

— Не забывай о необходимости быть вежливой и выдержанной, «панночка Оксана»…

— «Пан Андрей», вы слишком жестоки со мной, — отбиваюсь я, и оба смеемся так, что на нас начинают озираться немецкие офицерские шинели: кто это, кроме них, смеет смеяться?

Рассказываю, кто из знакомых учителей там уже работает, говорю о нескольких «панах» из так называемых «бывших»: эти наши враги первые побежали за высокими должностями, хотя у большинства из них песок уже сыплется. Обозленные на советскую власть, они сейчас активны. Выжили, к несчастью, даром что были «под прессом», выползли, как крысы.