Реформы и реформаторы - [43]
Нелегко дается русским наука.
Большая часть этих переводов, которые стоят неимоверных трудов, пота и, можно сказать, крови, никому не нужна и никем не читается. Недавно множество книг, не проданных и не помещавшихся в лавке, сложили в амбар на оружейном дворе. Во время наводнения залило их водою. Одна часть подмочена, другая испорчена конопляным маслом, которое оказалось вместе с книгами, а третью съели мыши.
14 ноября
Были в театре. Большое деревянное здание, «комедиальный амбар», недалеко от Литейного двора. Начало представления в 6 часов вечера. «Ярлыки», входные билеты на толстой бумаге, продаются в особом чулане. За самое последнее место 40 копеек. Зрителей мало. Если бы не двор, актеры умерли бы с голоду. В зале, хотя стены обиты войлоками, холодно, сыро, дует со всех сторон. Сальные свечи коптят. Дрянная музыка фальшивит. В партере все время грызут орехи, громко щелкая, и ругаются. Играли «Комедию о Дон-Педре и Дон-Яне», русский перевод немецкой переделки французского Дон-Жуана. После каждого явления занавес, «шпалер», опускался, оставляя нас в темноте, что означало перемену места действия. Это очень сердило моего соседа, камергера Бранденштейна. Он говорил мне на ухо: «Какая же это, черт, комедия! – Welch ein Hund von Komцdie ist das!» Я едва удерживалась от смеха. Дон-Жуан в саду говорит соблазненной им женщине:
«Приди, любовь моя! Вспомяни удовольствования полное время, когда мы веселость весны без препятия и овощ любви без зазрения употреблять могли. Позволь через смотрение цветов наши очи и через изрядную оных воню чувствования наши наполнить».
Мне понравилась песенка:
После каждого действия следовала интермедия, которая оканчивалась потасовкою.
У Биберштейна, успевшего заснуть, вытащили из кармана шелковый платок, а у молодого Левенвольда – серебряную табакерку.
Представлена была также «Дафнис, гонением любовного Аполлона в древо лавровое превращенная».
Аполлон грозит нимфе:
Та отвечает:
В это время у входа в театр подрались пьяные конюхи. Их побежали усмирять, тут же высекли. Слова бога и нимфы заглушались воплями и непристойной бранью.
В эпилоге появились «махины и летания».
Наконец, утренняя звезда Фосфорус объявила:
Нам дали рукописную афишу о предстоящем в другом балагане зрелище: «С платежом по полтине с персоны, итальянские марионеты, или куклы длиною в два аршина, по театру свободно ходить и так искусно представлять будут, как почти живые, “Комедию о докторе Фавсте”. Також и ученая лошадь будет по-прежнему действовать».
Признаюсь, не ожидала я встретить Фауста в Петербурге, да еще рядом с ученою лошадью!
Недавно в этом же самом театре давались «Драгие смеяные, или Дражайшее потешение» – «Présieuses ridicules» Мольера. Я достала и прочла. Перевод сделан по приказанию царя одним из шутов его, «Самоедским Королем», должно быть с пьяных глаз, потому что ничего понять нельзя. Бедный Мольер! В чудовищных самоедских «галантериях» – грация пляшущего белого медведя.
23 ноября
Лютый мороз с пронзительным ветром – настоящая ледяная буря. Прохожие не успевают заметить, как отмораживают носы и уши. Говорят, в одну ночь между Петербургом и Кроншлотом замерзло 700 человек рабочих.
На улицах, даже в середине города, появились волки. На днях ночью у Литейного завода, следовательно, недалеко от театра, где только что играли «Дафниса и Аполлона», волки напали на часового и свалили его с ног; другой солдат прибежал на помощь, но тотчас же был растерзан и съеден. Также на Васильевском острове, близ дворца князя Меншикова, среди бела дня волки загрызли женщину с ребенком.
Не менее волков страшны разбойники. Будки, шлагбаумы, рогатки, часовые «с большими грановитыми дубинами» и ночные караулы наподобие гамбургских, по-видимому, ничуть не стесняют мазуриков. Каждую ночь – либо кража со взломом, либо грабеж с убийством.
П.А.Толстой. Гравюра А.П. Грачева по рис. Я. Аргунова (1810– 1820-е годы)
Ф.Я. Лефорт. Гравюра Н. Иванова по рис. Я. Аргунова (XVIII век)
Г. И. Головкин. Неизвестный художник (XVIII век)
Ф.М. Апраксин. Гравюра Н. Иванова по рис. Я. Аргунова (XVIII век)
30 ноября
Подул гнилой ветер – и все растаяло. Непроходимая грязь. Вонь болотом, навозною жижей, тухлою рыбою. Повальные болезни – горловые нарывы, сыпные и брюшные горячки.
4 декабря
Опять мороз. Гололедица. Так скользко, что шагу ступить нельзя, не опасаясь сломить шею.
И такие перемены всю зиму.
Не только свирепая, но и как будто сумасшедшая природа.
Противоестественный город. Где уж тут искусствам и наукам процветать! По здешней пословице – не до жиру, быть бы живу.
10 декабря
Ассамблея у Толстого.
Зеркала, хрустали, пудра, мушки, фижмы и фантажи, приседанья и шарканья – совсем как в Европе, где-нибудь в Париже или в Лондоне.
Сам хозяин – человек любезный и ученый. Переводит «Метаморфосеос, или Пременение Овидиево» и «Николы Махиавеля, мужа благородного, флорентийского, увещания политические». Танцевал со мной менуэт. Говорил «кумплименты» из Овидия – сравнивал меня с Галатеей за белизну кожи, «аки мрамора», и за черные волосы, «аки цвет гиацинта». Забавный старик. Умница, но в высшей степени плут. Вот некоторые изречения этого нового Макиавелли:
