Редкие девушки Крыма - [45]

Как я жалел, что родился слишком поздно и никогда не испытаю эту жизнь на себе! Во-первых, счастье для всех уже готово. Может быть, не полностью готово, но главное сделано, остаются скучные мелочи. Я мог с удовольствием представить, как строю дом, заливаю фундамент, кладу кирпич, но мысль о штукатурке и обоях была невыносимо скучна. Вот так же и со всеобщим счастьем. Ха-ха! Здесь мы смеялись, понимая, какой же дом на самом деле оказался построен. Но это сейчас, а тогда… И новые земли открыты, думал я, и вряд ли осталось что-то интересное, кроме военных кораблей, но и их обаяние тускнело. Никто сразу не становится командиром, а жизнь матроса далеко не радостна: сплошное подчинение, ни шага по собственной воле. И тюремные главы, игравшие значительную роль в судьбе революционеров, были в наше время неуместны. Я представлял, как огорчатся родители, окажись я вдруг за решёткой. Книжные родители гордились мужеством детей, в крайнем случае ничего не знали об их участи. Мои гордиться не будут! Да и сам я, какими бы перелётными ни были мои ранние годы, слышал порой на улице рассказы о том, что за дивное место – современная тюрьма.

Получилось так, что несколько лет я жил без мечты, сам понимал это и не знал, откуда её взять. Только недавно она зашевелилась, просыпаясь. Первый толчок ей дал наш будущий ансамбль. Общие репетиции пока не начались, но Василий Васильевич учил Таню барабанить, запираясь с ней в подвале после уроков, и она говорила, что дело идёт, он доволен; я уже знал наизусть песни – отпечатанные на машинке стихи с написанными от руки аккордами. Мы ждали, со дня на день ждали того дня, когда впервые соберёмся вместе. Вторым и, пожалуй, более сильным импульсом стали Танины «Романтики». Я перечитывал их третий, четвёртый раз, – даже не перечитывал, просто нырял в них, растворялся и возникал заново, но внутри книги был уже не вполне собой.

Не был и Максимовым, главным героем. Его склонность к фразам, одну из которых Таня прочитала вечером по телефону, почти непрерывная взвинченность, надрыв, изрядно приправленный самолюбованием – всё это претило мне, да и внешне он виделся похожим на Пашку Метца. Может быть, дело во времени? – думал я. – Десятые годы, надвигается война, вот-вот грянет, сметёт всех, и надо успеть как можно больше почувствовать и сказать? Это отчасти оправдывало героя. Но главная притягательная сила заключалась не в нём самом, а в торопливой, захлёбывающейся жизни. Она увлекала сильнее революционных приключений. На первый взгляд в ней было всё то же самое: компания друзей, ежеминутный вызов приличным людям с их заботой о благополучии, шумные застолья в дешёвых кабаках, скитания, подруги, готовые разделить все радости и беды… Впрочем, это общее место. Подруги, с которыми вы сами готовы разделить все радости и беды, – это, как я понял, даже более важно. О таких девушках великий поэт написал бы совсем другую песню, не повторяя, как заведённый, тридцать раз: «ты спеши, ты спеши», – а хоть намекнув, что время от времени стоило бы ради них и самому поспешить.

Дух моря и творчества наполнял «Романтиков». Открыть их было то же самое, что распахнуть окно. За ним густела июльская жара, дул пронизывающий ветер и с горизонта надвигался шторм, клубились лиловые тучи, сверкали молнии. Впустить это всё в свою жизнь и написать такую книгу, чтобы для будущих читателей она была как распахнутое окно, – вот настоящее дело, а не какое-то общее счастье, вместо которого всё равно получится чёрт знает что.

И когда в третьей части начиналась война, совсем не похожая на живительную грозу, – унылые будни, дождь, грязь, разграбленные местечки, человеческие и лошадиные трупы вдоль дорог, гниющие раны, холера и тиф, – уже никаких преград не было между мной и главным героем. Я тащился с санитарным поездом по изуродованной земле, целыми сутками, не зная отдыха, мыл и перевязывал, слышал отдалённый грохот орудий, сознавал всю нелепость и бессмыслицу происходящего, терял близких, временами чувствуя, что жизнь вот-вот раздавит нас. И мне же придавали бесконечную силу воспоминания о другой жизни и мысли о том, как мало я сделал в ней и как много ещё надо успеть…

Говорил ли я Тане об этом? Пока молчал. Лучше и не говорить ничего, просто написать что-нибудь такое, что скажет само за себя. Так и сделаю. Она будет первой, кому дам прочитать. Она не засмеётся, даже если напишу полный вздор.

И, конечно, две девушки Максимова стали для меня откровением. Непохожие ни в чём, но одинаково прекрасные. Интересно, бывают ли другие у романтических авторов?.. Но я верил: они действительно прекрасны. Хатидже и Наташа. А Таня?.. – просто не мог не подумать я. – К которой из них ближе Таня? Если судить по её внезапным импульсивным поступкам – наверное, к Наташе? Нет, вряд ли. Таня едва ли способна вырвать из рук книгу, в которую вложено чужое письмо, например письмо Оксаны Ткаченко, и бросить в море. Когда мы купались, она сказала, что отвечает за меня, потому что, видите ли, старше. Это черта Хатидже. Но та заявила герою, что уйдёт от него, если он бросит писать, бросит думать и расти как человек. Неужели Таня может сделать то же самое?..