Рецидив - [11]

Но кем был ребенок, что он сделал, кого повстречал, откуда пришел, какого был возраста, пола, кто его у себя принял, накормил, вернул в семью — все это я запамятовал, хотя он мне, разумеется, рассказал. К чему придавать значение столь ничтожным мелочам? Поговорим лучше о другом. Например, о моей старенькой мамаше; ведь она в весьма преклонном возрасте, почти немощная, и, несмотря на все свое усердие, для меня она, скорее, обуза, нежели опора: поэтому очень хотелось бы получить в распоряжение молодую особу почище да покрепче, которая

III

Лучше забыть те улицы, где я был невидимым, и улицы, что отшатывались, разгадывали меня, когда я шел навстречу. Их приземленный страх был мне чужд: страх ребенка в темноте. Я стыдился заселять этот мрак.

Скромный гостиничный номер и матрос лет восемнадцати. Его берет — на стуле, ботинки — у кровати, одежда разбросана. Он даже снял носки. Это меня удивило, ведь он спешил, а в таких случаях раздеваются по минимуму.

Просто он восхищался своими ступнями и умел их ублажить. Он шевелил пальцами, забрасывал одну ступню на другую и, кончая, судорожно сжимал, сцеплял пальцы рук, жал, выворачивал, давил.

Без него мне бы не нравилось той зимой в гостинице. Я забредал туда мимоходом и сидел один в номере.

Он бежал по перрону. Поезд тронулся. Он запрыгнул на подножку, уцепился за поручень и энергичным рывком подтянулся на площадку.

Он двинулся по коридору, сотрясаемому глухими ударами. Вошел в пустое купе.

Прошло время. Наверное, много часов. Ведь уже наступил вечер. Поезд остановился. Вокзал. Он сходит, стоит на мостовой незнакомого города, спиной к вокзалу. Смотрит на расходящиеся звездой улицы и окрестные гостиницы. Направляется к одной из них.

Он ест. Торопливый ужин. Его угнетают косые взоры окружающих. Он стесняется. Ему пятнадцать, и он никогда не ужинал в гостинице — как злоумышленник, как взрослый.

На свои годы он не выглядит. Ему дают от тринадцати до семнадцати. Ему хочется расслабиться, расправить плечи, расхохотаться им в лицо. Он сдерживает себя. Опускает глаза, сжимает кулаки.

Он доел и молча уходит. Словно из зала суда.

Совсем невзрачный номер. Какое счастье здесь находиться.

Пятнадцать лет. Оттого ему не сидится на месте. Все равно эта кровать лучше вокзальных скамеек. Но ради такого удобства необходимо набраться смелости и вторгнуться на вражескую территорию.

В номере жарко; он открывает окно, отдергивает штору. Раздевается. Он пытается поцеловать себя в зеркале. Не выходит. Как ни лови, ничего не поймать. К тому же это его собственное лицо. Желать самого себя — сложная и противная игра, если сам себе не нравишься. Губы оставляют на стекле жирный и влажный след. Теперь ему холодно.

Около шести вечера, конец прекрасного зимнего дня, после грозы, которую поезд наконец миновал. На западе, в полях над горизонтом — длинная и светлая оранжево-розовая полоса; вверху первая гряда сине-фиолетовых туч; вновь пара сиреневых борозд и золотистые полосы. Высоко в небе фиолетовые тучи коричневеют. В них бледно-голубые разрывы. Наконец, все становится свинцовым, фиолетовый и синий сменяются серым. Этот серый скоро поглотит все прочие цвета. Через пять минут останутся лишь черные тучи. Внизу над землей небо цвета мочи и горящей серы, горизонтальная полоска все ýже и гноится.

В вагоне включили свет. У меня в кармане билет до конечной, но сойду я раньше.

Передо мной сидел грустный, худой паренек с почти бесцветными волосами. Он ушел.

Я должен оправдать этого матроса, которого только что сам придумал. Это немного меня смущает, ведь я признался в любви к идеальному пидору, столь же своеобразному, но совсем другому: к вокзальному пареньку или его двойникам. Белокурые дети с голубыми глазами. Кожа у них белая или даже золотистая, что еще роскошнее. Им тринадцать-пятнадцать лет — в этом возрасте попки маленькие, а пиписька уже большая. Конечно, у них ломается голос; но предположим, что ломается красиво. Конечно, они моются, у них нет прыщей, и они не носят очки. Их лица так просты и миловидны, что я не в силах точно их описать. Но я знаю, что каждый из вас, читающие меня педерасты, любил хотя бы одного из них. Поройтесь в своих воспоминаниях, фотографиях, поищите среди своих романных персонажей красивого паренька, из-за которого у вас вставал или хотелось плакать. Видите его? Отыщите своего блондинчика: у кого их только не было…

Он был еще ребенком с неосмысленным лицом, живым и подвижным, как у младенцев. Взгляните на его губы, которые вы кусали бы так же умело, как заглатывающая куриные яйца лисица. Стисните его тело в объятьях, оно упругое и натянутое, полное сил, вызывающих у вас стон; сладострастно вкусите его девственной плоти и мысленно украсьте ее самой прелестной пиписькой, какую вам хотелось бы ласкать языком или пальцами.

Впрочем, забудьте. Ведь эти пошлости нарушают общественный порядок, это сюсюканье преступно, эти любезности приведут вас на скамью подсудимых — а главное, не хочется посвящать им целую главу.

Лучше уж заниматься любовью кулаком, с партнерами по матрасными пружинам, электрическим проводам, автомобильным запчастям, черепице, бетону, такелажу, доскам, стали, осколкам: вот они, грохочущие и твердые, жесткие на вид, готовые навязать вам новую мораль, достойные того, чтобы с чистым сердцем похоронить постную галантную любовь.