Речи палача. Сенсационные откровения французского экзекутора - [85]

Рукопись № 6 (май 2000)

После повторного чтения, внесения изменений и дополнений, удаления лишнего я перешел к первичной работе по написанию текста, чтобы сделать его более легкочитаемым (переход от записанных на пленку элементов к письменному рассказу). Затем я отправил эту рукопись Фернану Мейссонье для повторного чтения и исправлений. В то же время я отдал эту рукопись на прочтение моим просвещенным друзьям.[77] В июле 2000 года мы с Фернаном Мейссонье совместно перечли эту рукопись (с изменениями и дополнениями).

Рукопись № 7 (весна 2001)

Заключительная редакция. Включение замечаний, изменений и дополнений, осуществленных в ходе совместного прочтения в июле 2000 года. Буквально исполнившись духом Фернана Мейссонье, я расставил в строительстве рукописи «леса и поручни», пустившись в свободную работу по «переписыванию», стараясь сделать текст легким в прочтении, сохраняя тон, присущий Фернану Мейссонье. Эта последняя рукопись подала повод к изменениям структуры (порядок глав). Наконец, я перешел к включению иконографических элементов (фотографии монтажа гильотины, документы из архивов Фернана Мейссонье).

«Сращение» книги осуществлялось на всем протяжении весны 2001, как раз в то время, когда — подобно выходящим на поверхность подземным водам — в коллективной памяти французов всплывали «события», затем война в Алжире (дело Оссаресса, т. д.). На протяжении последних месяцев я почти каждый день разговаривал с Фернаном Мейссонье по телефону. И я намеренно завершил первый этап работы над итоговой рукописью в ту самую неделю, когда Фернан Мейссонье праздновал свой семидесятый день рожденья. Наконец боги сделали так, что «хороший» контракт с издателем — который понял дух выполненной работы — дошел до меня 31 декабря 2001 года. На следующий же день я отнес его Фернану Мейссонье в Фонтэн-де-Воклюз. Весной 2002 года мы, по-прежнему вместе с Фернаном Мейссонье, осуществили последние исправления, следуя советам нашего издателя.

Написание

Чего мы на самом деле хотели, так это бросить в лицо читателям эту грубую реальность, без какой-либо обработки. Мы намеренно старались быть настолько позитивными и грубыми, насколько это возможно, чтобы вернуть реальности ее жестокость. Вот так. Поскольку все эти истории пронизаны невероятной, почти невыносимой жестокостью. Вот так. Может быть, потому, что мы немного раздавлены реальностью.

По причинам, относящимся к специфике научной работы, но также по причинам, до странности литературным, мы пожелали быть нелитературными, чтобы стать литературными иным образом…[78]

Пьер Бурдье

Я решил представить здесь реальность в том виде, в котором она была дана мне Фернаном Мейссонье, без анализа и комментариев. В рамках восстановления речи в биографической форме нет места сведению этих слов к дискурсивным операциям, которые, изменяя дословную передачу фактов, имели бы целью нас уверить и успокоить. Я добавлю, что в человеческом контексте этой работы пуститься в такие комментарии значило бы изменить связывающему нас нравственному договору. Поэтому я решил передать слова Фернана Мейссонье без «отделки», за исключением воплощения в слове того, без чего текст не будет ясным. Для меня речь шла о том, чтобы дать читателю представление об условиях порождения данного текста. Иллюзорной литературности устной речи я противопоставил работу по написанию, имевшую целью передать ее дух и букву. «Переход от устного к письменному предполагает, что вместе с изменением вида речи появляются неточности, которые, без сомнения, лежат в основе истинной достоверности[79]». Стилизовать логику дискурса, ритм речи — значит уважать аутентичность автора и позволить разбить маневры, которые производят — неосознанно? — символическое доминирование научного языка.

Это, в собственном смысле слова, значит создать авторское произведение, то есть расширить речь.

Войдя в пору зрелости как ученый, я пришел к мысли, что в области антропологии грамотное описание стоит анализа. Трудности, как говорит нам Витгенштейн, возникают из-за того, что мы обычно ошибочно ожидаем объяснений, «в то время как хорошо проведенное описание представляет собой решение, при условии, что мы позволим ему занять то место, которого оно заслуживает, что мы остановимся на нем, не пытаясь выйти за его границы. Поскольку самое сложное — это остановиться[80]». Действительно, человеку свойственно тянуть на себя духовное одеяло. Читаем мы только при помощи своей памяти, и в некоторой мере всякое чтение является спонтанным анализом. Заключенную в книге информацию каждый получит в меру своей собственной истории. И то, что тот или иной пассаж, возможно, будет кем-либо воспринят как непристойный, возвращает, согласно классическому закону о размышлении,[81] каждого к самому себе.

«История — это не наука, и она не должна многого ожидать от наук; она не объясняет, и у нее нет метода (…). Так чем же является история? Чем на самом деле занимаются историки, от Фукидида до Макса Вебера или Марка Блоха, когда отходят от своих документов и переходят к «синтезу»? (…) Ответ на этот вопрос не изменился за две тысячи сто лет, истекшие с тех пор, как его нашли последователи Аристотеля: историки рассказывают об истинных событиях, в которых действующим лицом является человек; история — это роман об правде