Ребенок в мире Эроса - [6]

Рассматривая комплекс этих проблем с этологической точки зрения Ирена Эйбл — Эйбесфельд постулирует, что человеческая сексуальность, в том числе и детская, несет в себе наследие филогенетического механизма доминирования подчинения, который затем сменяется романтической любовью и эротикой. В случае агональной, иерархической сексуальности, доставшейся нам в наследство от рептилий (пример — морские игуаны Галапагосских островов) самец запугивает самку, демонстрируя агрессивное поведение. Интересно, что у них, а также у рыб сексуальное поведение самца подавляется, если он испытывает страх, но не агрессию, а у самки — напротив, если она агрессивна, но не тогда когда она испытывает страх. «Рептильный» мозг как известно есть и у человека и он в значительной степени определяет сексуальное поведение, особенно при выключении с помощью алкоголя и наркотиков. Фаллические культы, имеющиеся, практически во всех культурах в основе своей имеют филогенетический механизм доминирования и подчинения.

Другой тип связан с родительской заботой и романтическими чувствами, и это объясняет уже упомянутый факт влечения мужчин к женщинам с детскими внешними характеристиками (маленький рот, изящные черты), т. е. с педоморфными качествами куклы. Автор считает, что это объясняет гораздо большую частоту вступления мужчин в сексуальную связь с детьми по сравнению с женщинами (примерно 10:1)6. Сюда же можно отнести и умение женщины демонстрировать свою беззащитность, побуждая мужчину к родительской позиции. Типичный пример в культуре XX века — феномен Мэрилин Монро и нашествие «Лолит» после выхода в свет знаменитого романа В. Набокова.

Изложенные данные позволяют обозначить некоторые социокультурные перспективы применения данных филогенетических понятий, равно как и их производных.

Еще в 1909 году С.Н. Булгаков, размышляя, над итогами русской революции и ролью интеллигенции в ней применяют термин «духовная педократия», выделяя его курсивом. Считая ее «величайшим злом общества», он понимает под ней ситуацию когда «оценки и мнения учащейся молодежи оказываются руководящими для старейших…»7. До концепции префигуративной культуры, контуры которой разглядела М. Мид в «инее на цветущей ежевике» было еще более полувека, как и до работ Эрика Эриксона, Карен Хорни, Джона Боулби, Альберта Бандуры, Кэрол Галлиган и других классиков детской психологии. От страха перед «властью детей» (педократия) и насмешкой над детскостью в политике (Детская болезнь «левизны» в коммунизме) было далеко до раскрытия невероятно сложного и пластичного мира ребенка. От педологической критики «биогенетистов», т. е. сторонников «свободного воспитания», ярым противником которого был А.Б. Залкинд8 до актуальных размышлений о «социальной неотении» и победоносной педократии в духе утопии Януша Корчака «Король Матиуш Первый» и современной феерии о мальчике-волшебнике и маге Гарри Поттере. Эти параллели можно было бы продолжить, тем более что современная публицистика полна сентенциями по поводу общего старения мира и, в то же время, эволюционного замедления взросления, растянутости детства, инфантилизма, асинхронности темпов полового и социального созревания. Это ведет к проявлениям социальной неотении, существенным признаком которой является склонность к принятию «детских» решений по поводу «взрослых» проблем. Дело в том, что обычный способ их решения становится все менее эффективным, заставляя особенно в России вспоминать сентенцию: хотели как лучше, а получилось как всегда». В определенном смысле можно в этом усмотреть параллель с узкой специализацией органов в биологической эволюции, что ведет организм в тупиковую ситуацию. Эта идея не нова и еще Гете в «Фаусте» писал:

«Как раз тут в пользу зрелые лета,

А изреченье, будто старец хилый

К концу впадает в детство, — клевета,

Но все мы дети до самой могилы»9.

Сам Фауст по мысли Гете после смерти был причислен к «хору блаженных мальчиков», на что обратил внимание К. Юнг, обосновывая свой архетип «божественного ребенка», как спасителя человечества, символа объединяющего противоположности, носителя Самости, наделенного поистине чудесной силой и мощью. Можно в этой связи вспомнить «счастливого принца» О. Уайльда и другие художественные образы XIX и XX веков.

Вместе с тем, следует отметить, что сам феномен детства сравнительно редко был предметом изучения в классической и постклассической философской и социогуманитарной мысли (за исключением возрастной и педагогической психологии, концепций детской сексуальности, теории физической культуры и ряда смежных направлений). Причины невнимания к детству лежат в фундаменте рационализма, утилитаризма, консумеризма и других парадигм культуры и мышления. «Мир детства» в полной мере вошел в орбиту исследовательского интереса только в XX веке, и лишь во второй половине прошлого столетия были приняты основополагающие документы ООН и ЮНЕСКО о правах ребенка и принципах отношения к детству. Возникновения комплекса биоэтических знаний в 70-е годы XX века еще больше заострило проблему «начала» человека, сущности детства как его «предыстории» и модели начала человечества. Своеобразной иронией судьбы можно считать ситуацию, когда человечеству надо было постареть, побыть на краю гибели, увидеть «конец истории», чтобы задуматься о детстве и его социокультурной роли во всех сферах жизни современной цивилизации.