Ребекка с фермы Солнечный Ручей - [3]

«Хлопот у Миранды будет полон рот, — подумала она, — но я ничуть не удивлюсь, если ей все-таки удастся сделать из Ребекки человека».

Все это было полчаса назад, и солнце, жара, пыль, а также раздумья о различных поручениях, которые нужно было исполнить в таком крупном центре местной деловой жизни, как Милтаун, совсем усыпили и без того не отличавшегося живостью ума мистера Кобба, так что он полностью забыл о своем обещании приглядывать за Ребеккой.

Неожиданно среди грохота и дребезжания колес и скрипа упряжи ему почудился тоненький голосок. Сначала он подумал, что это сверчок, древесная лягушка или птичка, но затем, определив, откуда идет звук, бросил взгляд через плечо и увидел маленькую фигурку, высунувшуюся в окошко дилижанса настолько, насколько это можно было сделать, не подвергая себя риску вывалиться из экипажа. Длинная черная коса раскачивалась в такт движению дилижанса, в одной руке девочка держала шляпу, а в другой свой маленький зонтик, делая безуспешные попытки дотянуться им до возницы.

— Мистер Кобб, я хочу вам что-то сказать! — кричала она.

Мистер Кобб послушно натянул поводья.

— Скажите, а ехать наверху с вами намного дороже? — спросила она. — Здесь, внутри, такие скользкие сиденья и так жарко. И карета слишком большая для меня! Меня так в ней швыряет, что скоро я вся буду в синяках. А окна такие маленькие, что ничего не видно целиком, а когда я хочу поглядеть, не свалился ли с задка сундучок, мне приходится почти вывихивать шею. Это мамин сундучок, и она очень им дорожит.

Мистер Кобб подождал, пока этот поток слов или, выражаясь точнее, эта лавина критических замечаний иссякла, а затем сказал шутливо:

— Дополнительная плата за право сидеть рядом со мной не взимается. Влезай наверх, если хочешь, — после чего помог ей выбраться из дилижанса и, «вознеся» ее на переднее сиденье, снова занял свое место.

Ребекка села осторожно, предварительно с чрезвычайной заботливостью расправив под собой платье. На сиденье между собой и возницей она положила розовый зонтик, аккуратно закрыв его складками платья. Сделав все это, она сдвинула шляпу на затылок, подтянула заштопанные нитяные перчатки и радостно сказала:

— Вот так-то лучше! Похоже на путешествие! Теперь я настоящая пассажирка, а там, внутри, я чувствовала себя как наша наседка, когда мы запираем ее в курятнике. Я надеюсь, нам предстоит долгий путь.

— О, он еще только начался, — отвечал мистер Кобб добродушно, — а ехать нам целых два часа.

— Всего только два часа! — Она вздохнула. — Это будет половина второго. Мама к тому времени вернется к кузине Энн, а дома уже пообедают, и Ханна уберет со стола. Я позавтракала, потому что мама сказала, что это будет плохое начало — явиться к тетям голодной и заставлять их первым делом накрывать для меня на стол… Отличный, похоже, будет день, правда?

— Это точно; пожалуй, слишком жарко, слишком. Почему ты не раскроешь свой зонтик?

Она еще глубже задвинула упомянутый предмет под складки своего платья и сказала:

— Ах, что вы! Я никогда не раскрываю его, когда солнце светит. Понимаете, розовое ужасно выгорает, поэтому я хожу под ним только на молитвенные собрания и только по пасмурным воскресеньям. Иногда солнце неожиданно прорывается из-за туч, и тогда мне приходится как можно скорее его сворачивать. Это для меня самая дорогая в жизни вещь, но требует ужасных забот.

В этот момент в неповоротливом уме мистера Джеримайи Кобба начала зарождаться мысль о том, что птичка, сидящая на жердочке рядом с ним, совсем не того полета, каких он привык встречать во время своих ежедневных поездок. Он положил свой кнут в предназначенное для него углубление рядом с сиденьем, снял ногу со щитка, сдвинул шляпу на затылок, выплюнул на дорогу табачную жвачку и, устранив таким образом все препятствия для умственной деятельности, в первый раз внимательно посмотрел на свою пассажирку — она встретила его взгляд серьезно, с детской доверчивостью и дружелюбным интересом.

Желтовато-коричневое ситцевое платье было заметно полинявшим, но безупречно чистым и накрахмаленным до невозможности. Из маленького стоячего воротничка торчала смуглая и худая шея, а голова казалась слишком маленькой для тяжелой и толстой косы, свисавшей до самой талии. Странная маленькая шляпка из белой итальянской соломки с козырьком могла быть либо последней новинкой детской моды, либо каким-то старинным головным убором, подновленным по необходимости. Шляпку украшала коричневая лента и нечто, напоминавшее пучок черных и оранжевых иголок дикобраза, висевший, или, лучше сказать, щетинившийся, над одним ухом, придавая обладательнице шляпки самый диковинный и необычный вид. Лицо у девочки было бледное, с четко очерченным овалом. Что же касается отдельных черт, то их у нее было, вероятно, не меньше, чем у других, но взгляд мистера Кобба не смог проследовать до носа, лба или подбородка, ибо на этом пути его перехватили и накрепко приковали к себе ее глаза. Глаза у Ребекки были словно вера, которая есть «осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом».[1] Словно две звезды, сияли они под тонко очерченными бровями — танцующие огоньки, вспыхивающие в блестящей мгле. Когда она бросала быстрый взгляд, он был живым и полным интереса, неизменно, впрочем, остававшегося неудовлетворенным; когда же она смотрела пристально, глаза казались сверкающими и таинственными и создавалось впечатление, что смотрит она прямо сквозь внешнее и очевидное на что-то, лежащее за ним, — внутрь предмета, пейзажа, внутрь вас. Им никогда нельзя было найти объяснения, этим глазам Ребекки. Школьный учитель и священник в Темперансе пытались сделать это, но потерпели неудачу; молодая художница, приехавшая на лето с целью сделать эскизы старинной красной конюшни, полуразрушенной мельницы и моста, кончила тем, что, забыв обо всех местных красотах, целиком предалась изображению лица девочки — маленького, некрасивого, но озаренного сиянием глаз, полных таких откровений, глаз, наводящих на такие размышления и говорящих о такой дремлющей внутренней силе и проницательности, что никто никогда не уставал глядеть в их сверкающие глубины и воображать, что то, что он видит там, есть отражение его собственных мыслей.