Ребекка с фермы Солнечный Ручей - [148]

Лежали ли вы когда-нибудь, полузакрыв глаза, там, где солнечный свет, мерцающий в молодой листве, песня птиц и ручья и аромат лесных цветов объединяются, чтобы околдовать ваши чувства, и вы ощущаете, как никогда прежде, сладость и прелесть природы?

Ребекка была весенним половодьем для томимого жаждой сердца Адама, воплощением беспечной юности, музыкой — эоловой арфой, в которой каждый пролетевший мимо легкий ветерок пробуждает чуть слышную мелодию; она была переменчивым, переливающимся всеми цветами радуги пузырьком, тенью листа, танцующей на пыльном полу. Ни один сучок его мысли не был столь голым, чтобы она не сумела свить на нем гнездо и пробудить жизнь там, где прежде этой жизни не было.

А сама Ребекка?

До самого последнего времени она не сознавала всего этого и даже сейчас не до конца понимала, что происходит, ища среди своих детских инстинктов и девичьих грез ту нить Ариадны,[93] которая благополучно вывела бы ее из лабиринта собственных новых ощущений.

В настоящее время она была поглощена — или думала, что поглощена, — любовной историей Эбайджи и Эммы-Джейн, но в действительности, сознавала она это или нет, их любовная история служила прежде всего основой для сравнений с возможной в будущем ее собственной любовной историей.

Ей нравился Эбайджа Флэг, она уважала его, а любовь к Эмме-Джейн была привычкой, приобретенной еще в детстве. Но все, что они делали и говорили, думали и писали, на что надеялись и чего боялись, казалось таким неполноценным, досадно отличающимся от того, что можно было бы сделать и сказать, подумать и написать, на что надеяться и чего бояться, что Ребекка ощущала едва ли не склонность слегка улыбнуться, думая о несведущей юной паре, воображающей, будто они уже смогли бросить взгляд на великую мечту.

Она сидела под яблоней в вечерних сумерках. Отужинали, не было слышно шагов неугомонного Марка, Фанни и Дженни лежали в постелях, заботливо укрытые одеяльцами, тетка и мать перебирали смородину, сидя на боковом крыльце.

Голубое пятнышко, видневшееся в одном из окон дома Перкинсов, говорило, что в одной девичьей груди надежда еще не умерла, хотя было уже семь часов.

Вдруг на тихой дороге послышался стук копыт приближающейся лошади; это явно была наемная лошадь из какого-нибудь большого города, такого, как Милтаун или Уэйрхем, так как риверборские лошадки никогда не бежали так резво после своих тяжелых дневных трудов.

Вскоре на дороге показался небольшой открытый экипаж, в котором сидел Эбайджа Флэг. Повозка была, очевидно, недавно выкрашена и блестела так, что Ребекка подумала: «Должно быть, он спешился на мосту, чтобы навести на нее последний глянец». Складки на его брюках тоже имели такой вид, словно были отутюжены лишь несколько минут назад. Новым был кнут с привязанной к нему желтой ленточкой, новым был и серый костюм, в петлице которого красовался цветок. Шляпа была последнего фасона, а на мизинце правой руки неустрашимого обожателя Эммы-Джейн блестело кольцо-печатка. Когда Ребекка вспоминала, как она направляла эту руку, выводившую в тетради заглавную букву G, она испытывала почти материнское чувство к Эбайдже-храбрецу, хотя была на два года моложе его.

Эбайджа подъехал к воротам дома Перкинсов и так долго привязывал лошадь, что сердце Ребекки беспокойно забилось при мысли о сердце Эммы-Джейн, замершем в ожидании под голубым барежевым платьем. Затем он смахнул воображаемую соринку с рукава, затем он натянул желтые лайковые перчатки, затем он прошел по дорожке к двери, постучал дверным молоточком и вошел в дом.

«Не только тот герой, кто идет на войну, — подумала Ребекка. — Эбайджа избавился от призрака своего отца и вернул доброе имя своей матери, так как никто уже не посмеет сказать, что из сына Эбби Флэг ничего хорошего не выйдет».

Шли минуты, и еще минуты, и еще. Неподвижный сумрак опустился на сельскую улочку, затем прямо из-за верхушки сосны возле дома Перкинсов появился молодой месяц.

Парадная дверь Перкинсов отворилась, и из дома вышел Эбайджа-храбрец рука об руку с прекрасной Эммойджейн.

Они прошли через сад — из окна их провожали взгляды родителей, — и в то мгновение, когда они уже почти скрылись за холмом, ступив на зеленый склон, ведущий к реке, рукав серого костюма окружил голубую барежевую талию.

Ребекка, дрогнув от сочувствия и понимания, закрыла лицо руками.

«Эмми уплыла, и я осталась совсем одна в моей маленькой гавани», — подумала она.

Казалось, что детство, как нечто реальное и видимое, скользит вниз по травянистому склону вслед за Эбайджей и Эммой-Джейн и исчезает, как они, в лунных тенях летней ночи.

— Я совсем одна в маленькой гавани, — повторила она, — и, ах, как я хочу, хочу знать, будет ли мне страшно покинуть ее, если придет кто-нибудь, чтобы вывести меня в море!