Реализм Эмиля Золя - [96]

В этой сцене, где достигнута такая определенность, законченность характеристик, послышались в авторской оценке противоречивые слова. „Неосуществимая мечта обратилась в яд, отравлявший мозг в этой голове, помутившейся от горя“ („l'ideal impossible tournait en poison, au fond de ce crane felepar la douleur“) — сказано о жене Маэ. Но субъективный оттенок несогласия, осуждения, привнесенный писателем, не в состоянии отменить объективный смысл этой сцены и заслонить данную в ней драматичную, яркую типизацию процессов, совершающихся в реальной действительности. Тем более, что выше, говоря о шахтерской солидарности, Эмиль Золя нашел другие слова: „Они заранее знали, какие муки им предстоят, — и никто ни слова не промолвил, что надо сдаться… Кто посмел бы первый заговорить о покорности? Ведь все поклялись держаться вместе, как в шахте, когда бывало нужно спасти товарища, засыпанного обвалом. Это был их долг, они прошли хорошую школу и научились стойкости“. В их решимости была и гордость людей, которые в силу своей профессии много раз смотрели в глаза опасности.

Семья Маэ не являлась исключением ни в своей готовности стоять до конца, ни в своих несчастьях. Доктор, пришедший, наконец, к умирающей Альзире, осмотрел ее при свете пяти-шести спичек, которые зажигал, одну за другой, отец. Девочка в мерцающем свете казалась „чахлым птенцом“, замерзающим в снегу; она улыбалась „блуждающей предсмертной улыбкой, широко раскрыв глаза“. Доктор произнес в ответ на горькие сетования матери: „Перестаньте! Она кончается… Твоя злосчастная девчонка умерла с голоду. Впрочем, она не единственная, я видел тут рядом еще такую же…“ Он торопливо ушел. И тогда, как взрыв отчаяния, прозвучали слова молитвы Маэ, призывавшей смерть. Женщина, которая и не ждала от бога спасения, сейчас молила его об одном: „Господи, отчего ты нас не призовешь к себе, теперь мой черед, возьми меня… Господи, возьми моего мужа, возьми всех, сжалься над нами, возьми же нас наконец!“ Она готова принять смерть как избавление от нестерпимых мук. Но не примирение. Такая наболевшая обида, такая накопившаяся боль переполняют ее, что жить, отказавшись от надежды добиться справедливости, Маэ не может. Сохранение старой системы оплаты работы, прибавка пяти су за вагонетку — все это входило в ее понимание справедливости; но к этому присоединилось нравственное значение победы.

* * *

Никто из забастовщиков „не верил, что будут стрелять в рабочих“, даже когда шахтеры и солдаты оказались лицом к лицу в день возобновления работ в шахте Ворё. Однако уже несколько недель войска стояли в округе, как в „завоеванной стране“; свои же братья, у которых словно „меняется сердце, как только напялят на них красные штаны“, патрулировали поселок, караулили пустые шахты, а сейчас охраняли вход в Ворё, куда доставили рабочих из Бельгии.

Этьен слышал, что есть целые полки, охваченные социалистическими идеями. „Правда ли это?.. Как легко было бы революции одержать победу, если бы армия вдруг перешла на ее сторону. Достаточно было бы, чтобы в казармах рабочий и крестьянин, которых одели в солдатские мундиры, вспомнили о своем происхождении“. Буржуа имели основания дрожать от страха при мысли о разложении в армии. Но попытка Этьена узнать настроения солдат была неутешительна. Часовой-новобранец, крестьянский парень из Бретани, слыхал, что капитан их „за республику“, а сам он про такие дела не думает, ему все равно. Прикажут стрелять — будет стрелять, а то ведь под суд пойдешь!» И капитан только «болезненно дернулся» при слове «республика», когда Этьен пытался его убедить: «Разве правда не на стороне шахтеров?» А солдаты у входа в Ворё «молча, с бесстрастными каменными лицами выслушивали призывы к братанию и дружеские уговоры перейти на сторону забастовщиков». С той же немой суровостью они приняли упреки и угрозы толпы. «Это вас совсем не касается, — твердила жена Маэ. — Не мешайте нам, мы сами устроим свои дела».

Когда капитан скомандовал: «В штыки». — ©се изумились. Но, отступив немного, «опять двинулись вперед в героическом презрении к смерти». В этот час Туссен Маэ узнал о себе все, что ему еще не было известно. Узнал до конца силу обиды и негодования, которые жили в нем: прочность связи, соединявшей его с товарищами, готовность кровью отстоять справедливое дело. «Ну, что же вы, убивайте! — повторял Маэ. — Покажите, какие вы молодцы! Убивайте!» Он распахнул куртку, разорвал рубашку, подставляя свою грудь, в которую въелись частицы угля. «Он сам лез на штыки, и эта дерзкая отвага была такой грозной, что солдаты пятились от него. Один из передних уколол его в грудь, а Маэ напирал, как безумный, будто хотел, чтоб острие вонзилось глубже и хрустнули в груди ребра» Он бросался на штыки, ощущая за собой всех шахтеров Монсу: «За нами стоят десять тысяч. Убьете нас, а потом придется перебить еще десять тысяч».

К тому, чтобы погибнуть за справедливость, Маэ был готов, хотя и недоумевал: «Ведь мы французы. Разве в своих стреляют, черт побери!» Труднее ему было перейти к активным поступкам. Когда после ареста троих шахтеров из толпы забастовщиков полетели в сторону солдат кирпичи («настоящий ливень…. дети таскали их по штуке, женщины набирали в подол сколько можно»), Маэ остановился с пустыми руками, казалось, не слыша слов жены, которая неистово требовала, чтобы и он сражался. Но потом, побагровев, стал разбивать кирпичи на куски и бросать в солдат, шаг за шагом продвигаясь вперед, «все ближе к ружьям, взятым на изготовку».