Реализм Эмиля Золя - [53]

Возвращение в Плассан и Марты и Франсуа Муре показано в двух параллельных очень сжатых сценах. Драматическую коллизию не разрешила поездка Марты в Тюлет. Смертельно больная, но и смертельно оскорбленная той ролью, что ей назначил аббат Фожа, она искала избавления у человека, который беззащитен и беспомощен, и беспредельно унижен ею сам. Чувство безвыходности и неискупимой вины могло только углубиться от того, что увидела Марта в Тюлете. «Лучше бы мне умереть», — сказала она во время припадка Муре. И снова начала торопиться — обратно. Почти бесчувственную, Маккар везет ее, нагибаясь из повозки, внимательно всматриваясь в канавы, заглядывая за изгороди. Он-то знал, кого можно было бы встретить сейчас на дороге.

Очнувшись, Муре увидел, что дверь его клетки широко распахнута. «Должно быть, Марта ждет меня. Надо отправляться». Заметил во дворе сторожа, который «словно поджидал его. Но сторож исчез». Муре вышел из сумасшедшего дома, «нисколько не удивляясь и не спеша».

И пока Маккар вез умирающую Марту, Муре шагал по той же дороге, «поглядывая, как на старого приятеля», на каждый километровый столб, дружелюбно поздоровался со встречным, переждал под мостом через Вьорну сильный дождь и, наконец, добрался до Плассана, «с величайшей осторожностью обходя грязные лужи».

Маккар напрасно стучался в дом на улице Баланд. Дверь была на засове. «Вот они вас и выжили, детки, из собственного дома, — пробормотал он. — Надо везти бедняжку к Ругонам».

Вскоре появился и Муре. Стучать не стал, проник в сад, не узнал его. Труши переделали все по своему вкусу. «Сухие трупы» высоких буксусов загромождали оранжерею, а обрубки фруктовых деревьев были разбросаны, «словно отрезанные руки и ноги». Клетка, в которой Дезире держала своих птиц, изломанная и пустая., висела на гвозде. Муре со страхом попятился, «как будто он открыл дверь склепа». Он не узнал и дома, когда пробрался туда. Искал Марту в шкафах, за портьерой, заглядывал под стол. «Марты нет, дома нет, ничего нет». Он что-то вспомнил.

«Тяжелую работу он проделал в какой-нибудь час». Неслышно перенес в дом охапки буксусов, сухие виноградные лозы, уголь… Сложил костры, «искусно оставив проходы для воздуха». Полюбовался их правильной четырехугольной формой. «Сбегал за метлой», аккуратно подмел ступени. Осмотрел все внимательно, как заботливый, пунктуальный буржуа. Сухой лозой зажег костры. «Дом загудел, как чрезмерно набитая дровами печь».

Подобный финал — гибель нескольких человек в огне— давал автору достаточно поводов выступить с натуралистическими описаниями. Однако Золя не воспользовался этими возможностями, не стал нагнетать ужасы. Трушей он не удостоил почти ни словом: они в своем пьяном сне «сгорели, не издав ни стона» («Les Trouche flambaient dans leur ivresse, sans un soupir»). Должно быть, Делангр присутствовал при какой-то ужасной сцене. Придя с пожара, мэр «провел рукою по лицу, как бы желая отогнать страшное видение, преследовавшее его…». Но он «не захотел отвечать ни на какие вопросы». Та «свирепая страстность под добродушной внешностью», которую находил в «Завоевании Плассана» Флобер, очень чувствуется в голосе Золя, когда он говорит о зрителях эффектной картины. Сначала не зная, что в горящем доме остались люди, а затем быстро примирившись с этим несчастьем, избранное общество Плассана, расположившись в креслах, обменивалось впечатлениями. «Это было бы очень красиво, если бы не было так грустно», — заметила г-жа де Кондамен. Но им было не очень грустно.

«Как будто для того, чтобы удобнее любоваться зрелищем, кресла были расставлены полукругом». На тротуаре «на открытом воздухе образовался настоящий салон». Доктор Поркье давал пояснения касательно смерти от огня, которая «возможно не так мучительна, как это думают». Мафр «с восхищением» вглядывался: «посмотрите на третье окно… Слева отлично видна горящая кровать…». Растуаль суетился со свертком столового серебра, не соглашаясь «расстаться со своими вилками и ножами», которые он держал подмышкой: «Я бы все захватил, но пожарные не позволяют, говорят, что это просто смешно». Жар от огня достигал салона: присутствующие не чувствовали осенней прохлады. «Мне совсем не холодно», — сказала г-жа де Кондамен. «Этот огонь сильно греет», — простодушно согласилась Аврелия Растуаль. «Сумасшедшие очень злопамятны», — невинно проронил де Кондамен. Все смутились. Но согласились в том, что Фелисите все идет впрок: «Ругоны на седьмом небе. Они наследуют завоеванное аббатом». Приобретение Империи — «весь Плассан» — прошел перед глазами читателей в этом ироничном эпизоде.

Но в строгом, стройном, очень сдержанно написанном романе есть сцена, контрастирующая с жалким зрелищем мелкости, ничтожности, которое являл собой «весь Плассан». Этой сцены, длившейся всего несколько мгновений, не могли видеть персонажи, гревшиеся в креслах на тротуаре. Видел ее автор.

В море бушующего пламени показалась старуха Фожа. Бестрепетно прошла через огонь к двери аббата, выкликая его имя. Разбросала руками и ногами головни, раздвинула горящий хворост… Появилась снова, держа в объятиях почти задохнувшегося сына. «Послушай, Овидий, — произнесла она со страшной энергией. — Я вынесу тебя отсюда. Держись хорошенько за мои плечи. Уцепись за волосы… не беспокойся, я донесу» («Va, j'irai jusqu'au bout»). Она взвалила себе на плечи огромное бесчувственное тело. И «даже не пошатнулась». Творившая зло во имя слепой, всепоглощающей любви к сыну, она защищала его сейчас от опасности до последнего дыхания. Эта сцена дает последние штрихи к портрету старухи Фожа, в чьей темной, дикой, сильной душе, отравленной ядом собственничества, жили рядом готовность к преступлению и самоотречение. «Эта величавая мать, эта старая крестьянка, преданная до смерти… тушила угли своими босыми ногами и прокладывала себе дорогу, отстраняя пламя раскрытой ладонью, чтобы оно не опалило ее сына» («Elle eteignait les charbons sous ses pieds nus, s' ouvrait un passage en repoussant les flammes de sa main ouverte, pour que son fils n'en fut pas meme effleure»). Но в сцене, совершающейся среди адского пламени, вопреки принципам натуралистического искусства, которые не были принципами Золя, не показаны мучения горящей плоти и даже не сказано о них. Ни слова. Сцена говорит о другом — о твердости духа. Действия старухи Фожа, которые не могут не причинять ей мук, просто названы: разбросала руками головни, босыми ногами топтала угли, ладонью отстраняла пламя… Внимание писателя устремлено гораздо глубже — к сфере страстей, чувств человеческих, где сохраняются, не уничтоженные страданиями тела, и любовь и ненависть до самого конца. Когда сумасшедший сорвал аббата с плеч матери и покатился с ним по горящим ступеням, старуха, вцепившись зубами в горло Муре, рухнула вместе с ними.