Реализм Эмиля Золя - [38]

Вызванная к жизни страшным потрясением, эта мысль настойчиво объединяет мучительные воспоминания и горечь настоящего. Образовался сложный психологический комплекс, в котором смешались прошлое и явь, слились образы Маккара, страсть к которому наполняла жизнь Аделаиды Фук, и Сильвера — последней ее привязанности на земле. Но в этом комплексе также сблизились люди, несущие смерть, и сыновья Аделаиды.

«Жандарм был мертвый, — повторяла она, — и все-таки он вернулся… Неужели эти негодяи так и не умирают?..» Она направилась к сыновьям, которые прижались к стене и замерли от ужаса. «Ее развязанные юбки волочились за ней, полуобнаженное, изглоданное старостью, искривленное тело вдруг выпрямилось. „Это вы стреляли?.. Я слышала звон золота“. Скоро она погрузится в бесстрастное молчание, в котором не будет уже ни мысли, ни протеста; оно продлится десятилетия, до смерти Аделаиды в доме умалишенных в „Докторе Паскале“.

Но сейчас она слышит звон монет, полученных Антуаном от Пьера за провокацию в мэрии, в гаснущей памяти возникают ассоциации, протягиваются нити, связавшие в узел обрывки ранящих впечатлений.

„Цена крови, цена крови… — восклицала она. — Я уже давно вижу его перед собой… У него пуля во лбу… Горе мне! Я народила волков…. целую семью, целый выводок волков. Был только один несчастный ребенок, и они сожрали его… У них пасти еще в крови!.. Ах, проклятые! Они грабят! Они убивают! И живут, как господа“. Аделаида Фук хрипло смеялась, умоляла кого- то, плакала, говорила тихим певучим голосом маленькой девочки, с яростным гневом отрывисто выкрикивала: „Проклятые! Проклятые!“—это напоминало звуки ружейной перестрелки. Она продолжала повторять это слово нараспев, „как странный музыкальный припев“, отбивая высохшими руками бешеный ритм; судороги ломали ее тело.

Но данный эпизод при всем обилии деталей не стал страницей из истории болезни в духе гонкуровской „Жермини Ласертэ“; он очень далек и от физиологизма „Терезы Ракен“ самого Золя. „Она помешалась, — печально сказал доктор Паскаль, пытаясь понять бред Аделаиды и слушая ее песнь, состоящую из единственного слова. — Потрясение оказалось слишком сильным для несчастного существа, страдающего острым неврозом“. Но на мгновение „точно при блеске молнии перед ним предстало будущее Ругон-Маккаров, этой своры выпущенных на волю вожделений, пожирающих добычу в сверкании золота и крови“.

Последняя вспышка сознания Аделаиды Фук осветила самую суть драмы. В бреду блеснула ясная и точная мысль. Тщательно собранные подробности, рисующие физиологически достоверную картину болезни, оказались подчинены огромному обобщению.

* * *

„То далекое воскресенье было всего неделю тому назад“: Сильвер пришел на пустырь проститься с Мьеттой, и она последовала за ним. „Как это было давно!“

Композиция возвратила повествование к исходным страницам. Между величественным вступлением и трагической развязкой — неделя, коренным образом изменившая в разных направлениях судьбы людей.

„За государственным переворотом последовал террор, свирепый беспощадный террор“; бонапартистские войска двигались к Плассану, оставляя за собой трупы пленных, чтобы „внушить городу почтение к новорожденной Империи“. Среди захваченных повстанцев шел Сильвер, погруженный в оцепенение. „Этот пустой взгляд появился у него с уходом из Сен-Рура“, где осталась мертвая Мьетта.

Раненый Сильвером жандарм Ренгад разыскал его среди пленных: „Ну, вставай!“.

В описание дня, когда должен умереть Сильвер, Эмиль Золя внес столько взволнованности и возвышенной печали, так ясно в его голосе прозвучала непосредственная, личная интонация, что не остается сомнений, как важен был для него этот герой, значение которого далеко не исчерпывается ролью в естественной и даже социальной истории семьи.

Никогда еще не было „таких долгих, таких гнетущих тоскливых сумерек“. Голое поле. Груды бревен на пустыре. В умирающем свете четко вырисовывались сооружения лесопильни, напоминая столбы виселиц или основание гильотины. Испуганно выглядывали из своей повозки цыгане: старик, старуха и высокая кудрявая девушка „с глазами, сверкающими, как у волка“.

За неделю Сильвер отброшен был событиями от привычной его жизни на бесконечно далекое расстояние и сейчас медленно, затрудненно возвращался, узнавая знакомый и близкий мир. „Он узнал запах трав, рисунок теней…“, он припомнил, что в ночь ухода с ледяного бледного неба „спускалась торжественная тишина. И в этой тишине кудрявая цыганка пела вполголоса на чужом языке“. Но в его восприятии что-то изменилось, он видел теперь по-иному: „Этот уголок странно состарился за неделю“. Все, что он знал здесь, не было больше украшено радостью бытия, и Сильвер, идя перед жандармом, успел заметить и сгнившие от дождей доски и прибитую морозом траву… „Он закрыл глаза, чтобы снова увидеть зеленую аллею“.

Золя воссоздает сложные переходные душевные состояния, моменты спутанности потрясенного сознания и затем кристаллизации мысли и чувства.

Сильвер видел себя где-то в затерянной деревушке, в глуши, с Мьеттой. И Аделаида непременно осталась бы с ним. Но, „оцепенев от горя, он никак не мог припомнить, почему не суждено осуществиться этой счастливой мечте?“. Сильвер воскрешал события, но видел только обрывки свершившегося, которые никак не мог соединить в общей картине целого.