Реализм Эмиля Золя - [101]

Когда Грегуары, чтобы доказать «всю широту своего милосердия, желание все простить и все забыть», решили сами отвезти милостыню в шахтерский поселок, они увидели в доме Маэ пустоту: ни сосновой мебели, ни часов с кукушкой… Осталось только то, что не удалось продать: на голых стенах бумажные портреты императора и императрицы, благосклонно улыбавшихся розовыми губами. Новые башмаки, привезенные из Пиолены, казались совершенно лишними в этой комнате. Конечно, семья «отчасти заслужила» постигшие ее бедствия «своим отвратительным образом мыслей», — на этом добрый г-н Грегуар стоял твердо. «Отеческие чувства», которые он питал к углекопам, исчезли у него сразу же, как только зашла речь об угрозе собственности. На обеде у Энбо он утверждал, что «рабочие должны быть сущими разбойниками, чтобы отнять у нас хоть булавку». И убитый солдатами Маэ был в глазах Грегуара тоже «разбойником», которого «пришлось пристрелить, как волка». Но несчастья вдовы Маэ, вслед за смертью мужа потерявшей старшего сына и тщетно ждущей спасения дочери, замурованной в недрах шахты («не считая калеки деда и охромевшего от обвала ребенка, а также девочки, умершей от голода»), вызывали у Грегуаров сострадание к семье, о трагической судьбе которой говорила вся округа.

Впрочем, жалость к беднякам не очень омрачала их жизнь. При виде старика, который сидел с безжизненным лицом перед нетопленным камином, Сесиль припомнила: «Нам ведь говорили, что он калека, а мы и позабыли…»; она смутилась и умолкла. Грегуары, «подавляя отвращение», пытались заговорить с ним. Бессмертный «не слышал и не отвечал, продолжая сидеть с тем же ужасным лицом, холодным и твердым, как камень».

Вернувшись через несколько минут от Леваков, Грегуары нашли свою дочь задушенной. «Зачем Сесиль подошла к Бессмертному? Как мог этот старик, пригвожденный к стулу, схватить ее за горло?» Всех поразило убийство, совершенное дряхлым стариком, который всю жизнь прожил «так честно, был таким славным и покорным тружеником, чуждался новых взглядов». Решили, что это — припадок внезапного безумия, преступление человека, впавшего в идиотизм. Но сам Золя гораздо шире обосновал свершившееся. Он предложил иной путь, следуя по которому можно искать объяснения поступку Бессмертного.

«Какие же давние обиды, неведомые ему самому, накопившиеся где-то в тайниках его существа, постоянно ожесточавшие его, как отрава, бросились ему в голову?» Всего лишь за мгновение до гибели дочери Грегуаров автор еще раз (после давней встречи в Пиолене) в социальном контрасте поразительной силы поставил лицом к лицу представителей двух семейств: изнеженную наследницу волшебного денье, которое и ее избавляло от забот о существовании, доставляя роскошь и удовольствия, и старейшего из семьи, в которой все с детства обречены социальным порядком на безмерные страдания и каторжный труд. «Они не отрываясь смотрели друг на друга: она — цветущая, пышная, свежая от долгого безделья и благосостояния, распространившегося на весь их род, и он, опухший от водянки, безобразный и жалкий, как замученное животное, жертва изнурительной работы и голода, которые из поколения в поколение целое столетие были уделом его рода».

Виден несомненный интерес Золя к символическому смыслу этой сцены, которую вряд ли справедливо было бы рассматривать как натуралистическую. Контекст раскрывает ее главную мысль. Взятая в связях с социальным планом романа, она вносит в него дополнительные оттенки и даже, если и имеет частное значение, соприкасается с главной темой «Жерминаля»,

«Я должна была бы удавиться, да?» — спрашивала вдова Маэ у Этьена в шахте, куда он пришел проститься с товарищами рано утром перед отъездом в Париж. «Так бы оно и было…», — выбор Маэ сделала не ради себя. Погиб муж. Погибли Захария, Катрин, любимица Альзира. Остались калека Жанлен, семилетняя Ленора и пятилетний Анри («понадобится еще года четыре-пять», пока они станут работниками в шахте); затем Эстелла — «лишний рот» и дед, впавший в детство. Шахтеры, называя имя Маэ, воздевали руки, «дрожавшие от жалости». Администрация, приняв во внимание «беспримерно тяжкий» удар, перенесенный этой женщиной, оказала ей милость, предоставив место. Вдова Маэ, которая грозилась задушить первого, «кто посмеет выйти на работу», сейчас в северной галерее, в «адском месте» вращала колесо вентилятора десять часов подряд, изнемогая от сорокаградусной жары. «Она получала тридцать су в день». Маэ не оправдывалась, усталым голосом она просто рассказывала: «они все умирали с голоду, их могли выгнать из поселка, и вот она решилась». Этьен с сочувственным волнением смотрел на нее: измученная, жалкая, постаревшая, побежденная…

Побежденных было много. Этьен, забыв, что сам нарушил клятву не выходить на работу, с болью спрашивал то у одного, то у другого: «И ты тоже? И ты? И ты?» И слышал в ответ: «У меня мать… у меня дети… есть-то надо…» Но чувствовалось, что «ничего еще не кончено», как и в разгар забастовки. В этом всеобщем возвращении уже с утра усталых людей, «в этом безмолвном шествии черных фигур, двигавшихся без единого слова, без смеха, без единого взгляда по сторонам, ощущался гнев, от которого люди стискивали зубы, ненависть, переполнявшая сердце, сознание, что смириться их заставил только голод». Солдаты разгромленной армии, «побежденные, шли, поникнув головой, затаив неистовую жажду вновь броситься в бой и отомстить врагу». Победу Компании никак нельзя было назвать полной. Как нельзя было угасить искры сознания, вспыхивавшие в шахтерской массе. Даже вдова Маэ, так дорого заплатившая за возможность «вздохнуть», за луч надежды, блеснувший во время забастовки, не возлагала вину за свои невозвратимые потери на Этьена. «Одно время я готова была тебя убить. А пораздумав, видишь, что многие виноваты» («Non, поп, се n'est pas ta faute, c'est la faute de tout le monde»). Вдова Маэ была убеждена: настанет день, когда вся эта «лавочка лопнет» и солдаты будут стрелять в хозяев так же, как стреляли в рабочих. Несмотря на привычную покорность, «опять пригнувшую эту женщину, мысль ее работала теперь именно так, а в душе жила уверенность, что несправедливость не может длиться бесконечно», и если нет бога, придет «кто-то другой и отомстит за несчастных». Прощальное ее рукопожатие было таким же, как у товарищей Этьена: «Этим долгим рукопожатием все они назначили ему новую встречу — в тот день, когда борьба возобновится».