Re:мейк - [2]

А я отвечу, что давно уже словно живу во сне, как в запотевшей душевой кабинке. Живу с человеком, который все время улыбается, как будто за улыбчивость снижают подоходный налог. Живу полезной и низкокалорийной жизнью, которая убаюкивает меня. В ее состав входят холодный утренний душ, джим и пул и совершенно исключены продукты, содержащие красители и холестерин. Представь себе, – скажу, – я бросила курить. Курение ужасно вредит здоровью. Я пью красное вино за обедом и свежевыжатые соки по утрам, много путешествую, но порой срываюсь и устраиваю пьяный загул по самым грязным и непристойным местам Лондона, где пугаю даже невозмутимого Майкла остервенением и ожесточенностью своего грехопадения. Живя вне родного языка, я не всегда понимаю Майкла, но особо и не стараюсь. Под любым предлогом отказываюсь идти на курсы – просто не вижу необходимости понимать все, о чем говорят люди вокруг меня на улицах и в магазинах. Мне приятно жить в невесомости приблизительного, не знать, но догадываться, предполагать и фантазировать, придавая значительность словам окружающих. И совершенно не обязательно понимать, что они обсуждают, к примеру, возросшие цены на говядину или судачат о заносчивой мисс Смит с Хай-стрит.

Очень часто я хочу только одного: дождаться ночи, уснуть и увидеть тебя, услышать твои русские слова, точные, ясные, без посредников проходящие прямо в душу. Но иногда я прикладываю улыбки Майкла, словно бактерицидный пластырь, к своим ранам и чувствую, как они затягиваются, и забываюсь.

– Ну и че стала? Туалета тут нету. – В дверном проеме выросла бесформенная глыба в байковом халате: Капитолина из третьей квартиры. Она не узнала меня.

Я вздрогнула от неожиданности. Меня охватила паника. За время тепличной жизни я отвыкла от открытого хамства. Голый афробританец в ослепительно белоснежных гольфах на Олд-Комптон стрит в Сохо напугал меня гораздо меньше, чем это торжество борьбы за образцовый порядок и чистоту. Помню, как одни прохожие в смятении шарахались от него, другие попросту смеялись ему в спину. Негодяй же выбрал меня и, подойдя, игриво попросил огонька. Лиловая головка буднично поблескивала в черных срамных кущах. Я ответила, что не курю, и удалилась под свистки и гортанные возгласы подоспевших бобби.

Капитолина угрожающе шагнула навстречу. Я что-то пролепетала про письмо, то есть открытку, то есть...

– А, почтальонша, что ли? Видала таких почталь-енав – потом гавно оттирай после них. Обарзевши совсем, с виду приличная. А вот такие-то приличные и срут больше всех.

Ее слова свидетельствовали о здравом смысле, жизненном опыте и наблюдательности. Я попятилась к выходу, спотыкаясь о мусорные пакеты. Пудовые ноги вынесли меня на улицу, унося тяжесть всех до одного дней, прожитых в этом городе, проведенных в одиночестве, безысходных ожиданиях, обидах, слякоти и мороси, транспортной толчее, безотчетной и неожиданной злобе окружающих, мелких заботах, от которых я бежала когда-то, от которых никто кроме Майкла не заслонил меня.

– Кого же она мне напомнила? – размышляла я на обратном пути. – Андрея. Это он мог подозревать людей в худшем, отыскивая, а главное, искусно находя в них недостатки.

Сотнями случаев нетерпимости и бытового диктата он подавлял меня, сам того не замечая. Мне же недоставало мудрости разглядеть его и, отбросив шелуху мелких недостатков, понять. Я помнила, как сейчас:

– Марина, – дирижировал он на кухне, – эта доска для овощей, для мяса – круглая. Ложку возьми больше. У тебя не подгорит? Помешай.

Или:

– Марина, денег в этом месяце не предвидится, – я покупаю новое крыло, – полетаем со страшной силой.

Не могу отделаться от мысли, что оправдываюсь. Уже битый час сижу здесь и оправдываюсь.

«Типикал рашен вумен, – сказал бы Майкл с улыбкой», – подумала я и решительно поднялась. До прихода поезда оставалось пять минут. Я прилетела из Лондона на пару дней повидаться с родителями, которые возвращались из Минска. Безумно захотелось их увидеть и обнять. На выходе обернулась. Андрей тоже поднялся и надел кепку. Я прибавила шаг – не хватало еще с ним встретиться.

Редкие встречающие рассыпались по перрону. На соседний путь прибывал киевский скорый, обжигая резкими огнями, невыносимо скрежетал, тормозя, гневно фыркал и деловито извлекал пассажиров. В суете, в тумане набежавших слез, в вокзальном шуме мне пригрезилось, или в самом деле я видела, как моя молодость, моя любовь в джинсах, с легкой сумкой наперевес, с распущенными волосами бежит по перрону и бросается с разбегу к НЕМУ на грудь...

Утро отлета было солнечным, таким пронзительно морозным и сухим, что его хотелось потрогать, как в детстве, – настоящее ли оно. Я так отчетливо слышала, как за аэропортовым стеклом и таможенными баррикадами сотни пар ног цокали, шаркали, топали к гейтам на Мадрид, Барселону, Лондон, Рим, Нью-Йорк, словно они ступали по моему сердцу...

Я сжимала в ладони посадочный талон – рецепт редкого лекарства, прописанного от моего недуга.

Мне был предписан трехчасовой комфорт бизнес-класса, сизые туманы, искусственное тепло чужой страны и улыбки Майкла.