Развенчанная царевна - [39]

Грамматин закончил и сел.

Ни слова не вымолвили подсудимые по прочтении приговора, только Михайло пристально уставился глазами на царя; он словно хотел своим взглядом проникнуть ему в душу и прочесть, что там творится в ней.

Царь, казалось, почувствовал на себе этот взгляд; он быстро, порывисто поднялся и вместе с патриархом направился к двери.

– Государь! – начал было Михайло, когда царь поравнялся с ним. Но тот, отвернувшись, прошел мимо.

Бог весть что хотел сказать боярин: хотел ли он принести повинную и чистосердечно раскаяться во всем, рассказать все то, до чего и не доведались еще, или хотелось ему вымолить себе пощаду; опущенные вниз глаза не выдали его тайны.

– Нишкни! – со злостью проговорил Борис, услыхав слова брата и хватая его за руку.  – Ненадолго мы уйдем отсюда, скоро воротимся и уж отплатим своим ворогам!

Царь с отцом вошли в свои покои.

– Ну, Михайло,  – весело заговорил патриарх,  – теперь дело покончено, шли скорей гонца в Нижний, вези свою любушку, да назло лиходеям с колокольным звоном, с торжеством веди ее к себе на верх в ее золоченую клеточку.

Царь не выдержал, бросился на шею к отцу и зарыдал.

– Завтра же… завтра же, родимый, пошлю! – воскликнул он.

Глава XIII

Приговор царской Думы, вопреки обыкновению, приведен был в исполнение быстро. На другой же день рано утром из ворот домов Салтыковых выехали подводы с кладями и самими боярами под охраной стрельцов, чтобы увезти всемогущих еще недавно правителей и самых приближенных к царю лиц на самые северные окраины России.

Спокойно, тихо совершился боярский выезд из Москвы.

Ни слова не промолвили они, когда ночью перед рассветом явились к ним дьяки и объявили о царском приказе немедленно выехать. Быстры их были сборы, ни слова ропота или жалобы не пришлось никому услышать от них, только глаза выдавали затаенную злобу.

В самый угол кибиток забились они, когда повезли их по московским улицам; стыдно было им встретиться взглядом с последним москвичом; кто не знал их в Москве?

Гораздо легче вздохнулось им, когда они оставили за собою Москву, и как красива, как хороша показалась она им при первых утренних лучах солнца, когда они оглянулись назад, чтобы бросить последний прощальный взгляд на нее.

Не то было в Вознесенском монастыре.

Евникия спала спокойно, ничего не подозревая. Она ничего еще не знала о приказе царском. Накануне почему-то ей было так легко, она была спокойна, мысли, ее тревожившие, как будто ушли, оставили ее в покое. Знала она, правда, о последних тревогах, назначении следствия, призыве сына к царю и его очной ставке с Балсырем. Сильно подействовали на нее все эти новости, сильно состарили ее в последние дни, но вчера она как-то совершенно успокоилась, перестала придавать какое бы то ни было значение последним передрягам; она почему-то особенно уверовала в силу и значение при дворе великой старицы, и как скоро явилась у нее эта уверенность, она успокоилась, твердо веруя в то, что великая старица вступится за ее род… Давно уже она не спала так спокойно, как нынче; дыхание ее было ровное, тихое.

Раздался удар колокола, звонили к заутрене; Евникия на мгновение открыла глаза, вздохнула и заснула снова.

Не прошло получаса после первого удара, как в дверь домика, занимаемого Евникией, послышался стук. Феодосия вскочила и бросилась спросонья в одной сорочке к двери.

– Кто там? – спросила она со страхом.

Никто и никогда не осмеливался так рано стучаться к Евникии.

– Отоприте! – послышался мужской голос.

– Да кто такой будешь? – повторила вопрос девушка.

– Дьяк из приказа! – раздался ответ.

– Нельзя отпереть, матушка спит еще.

– Разбуди, я по царскому приказу пришел.

– Погоди, матушку спрошу.

Евникия сквозь сон слышала голоса, она проснулась только в то время, когда к ней в опочивальню вбежала перепуганная Феодосия.

– Ты что, разве я звала тебя? – рассердившись, спросила Евникия.

– Матушка, дьяк приказный пришел, по царскому, говорит, приказу.

– Скажи, что сплю, какие ночью царские приказы!

– Я говорила уж ему, разбудить тебя велел.

– Скажи, что не встану, коли нужно что, завтра бы днем пришел! – проговорила, поворачиваясь к стене, Евникия.

Феодосия снова отправилась для переговоров.

– Приходи завтра,  – обратилась она к дьяку,  – днем матушка приказала прийти, а теперь не встанет.

– Встанет, коли поднимут, скажи ей, коли не отопрет, все равно силком войдем, дверь сломаем, так приказано, дожидаться не станем.

Феодосия снова отправилась к Евникии.

– Матушка, говорят, дверь выломают, вишь, им так приказано.

«Господи! Не лихо ли какое, не беда ли?» – пронеслось у Евникии в голове.

– Не отпирай,  – вдруг решила она,  – ломать не посмеют, а сама ложись спать.

Феодосия снова завалилась в постель, но не прошло и пяти минут, как опять послышался стук, но гораздо сильнее прежнего.

– Отоприте же, не то сломаем! – кричали со двора.

– Не велела матушка, и ломать не смеете! – огрызнулась Феодосия.

Кто-то налег на дверь, та затрещала.

Испуганная Евникия вскочила с постели и быстро начала одеваться.

– Феодосия, Феодосия! – закричала она.

Та вскочила и прибежала на зов.

– Да оденься ты, что ты нагишом-то летаешь! – зашумела на нее Евникия.