Разведка была всегда... - [98]

Богатому паломнику татарину Селиму-челеби каймакам, правитель провинции, которому был нанесён визит и вручены дары — меха из Казани, откровенно сказал: «Мы едва ожили, ни воевать с Россией, ни выселять греков не будем. Если на то будет воля Аллаха...» А генерал Эссад-паша, у которого тоже побывал богатый казанский паломник, был ещё более конкретен: «И нам, Турции, и соседним славянским государствам после Балканских войн так много работы, что преступлением было бы думать кому-либо из нас о войне».

Согласно кивал белой чалмой Селим-челеби, торопливо записывал все беседы и посылал-посылал депеши на родину: войны можно избежать. Энвер-пашу и других членов младотурецкого комитета ещё можно остановить на пагубном пути к мировой войне.

О Селим-челеби, твои донесения легли в небрежные руки и оказались позабыты, как ребаб-и шикесте, разбитый ребаб, инструмент бродячего певца. Тогда твои призывы или не читали вовсе (чаще всего), или не захотели их понять.

Тогда к его советам не прислушались. Сейчас он очень нужен нам. Очень современно звучат слова русского разведчика: «Знать, но не воевать!»

Переведённый после начала войны с Турцией из Стамбула в Бухарест на прежнюю должность военно-морского агента, Александр Николаевич вряд ли мог предположить, что именно здесь его жизни угрожает самая большая опасность.

Всё началось в канун Нового, 1915 года, в небольшой гостинице Бухареста, где остановился и, как принято было, столовался Щеглов. «Неправильности в деятельности моего сердца» — так охарактеризовал он свои недомогания, нараставшие в течение двух недель. «Обычно прислуживавший за моим столиком официант стал явно избегать обслуживать меня, потом исчез».

В ночь с 22-го на 23 января 1916 года наступил кризис. В положенном отчёте месяц спустя Щеглов записал так: «Около 3 часов ночи сердце почти остановилось, и сильные судороги повергли меня на пол. Насилу встал. Сварил свежего чаю, и — полный провал. Вероятно, успел дёрнуть сигнал тревоги в обслугу отеля».

«Очнулся я, — продолжал Щеглов, — в своей кровати. Доктор, пухленький и умиротворённый, небрежно разглядывал что-то на моём письменном столе.

На мой стон румынский доктор, вызванный ночным портье, неспешно обернулся, взглянул рассеянно:

— Ну вот, кажется, и полегчало. Не волнуйтесь. Небольшая простуда. Небось Рождество да Новый год... Шалили? Сознайтесь!

Я и языком-то шевельнуть не в состоянии, а доктор с игривостью продолжал:

— От шампанского отказаться вовсе. Лед на голову и побольше... мороженого».

«Сделать анализ мочи, как я требовал, наотрез отказался», — записал позже Щеглов.

С тем доктор и уехал. У Щеглова достало сил вызвать своего поверенного, жившего в том же отеле, и добраться до русской миссии.

«Вплоть до седьмого марта, — продолжает Щеглов, — я лежал в сознании ясном, но в почти полном бессилии».

Насчёт того, что лежал пластом (в отдельной комнате в посольском особняке), — это точно. Насчёт бессилия — скромничает.

«...С 23 января начали и всё продолжают прибывать агенты Щеглова, создавая нам массу хлопот, но он настаивает на необходимости и срочности для Петрограда доставляемых ими сведений...» Это уже из посольского отчёта о беспокойном постояльце.

Человек исключительного мужества и завидного здоровья, Щеглов перенёс, как установили прибывшие из Севастополя русские военные врачи, постепенное отравление сразу несколькими ядами.

Выяснилось, что это покушение организовал некий Зураб, стамбульский турок, «бежавший» с началом войны из Стамбула в Бухарест. Не вслед ли за Щегловым уехал Зураб? Во всяком случае, нейтрализация русского разведчика была организована по тем временам неплохо. К ядам в пище попытались добавить «лечение». Кроме установленной той памятной ночью «простуды», два местных румынских врача, которых встревоженная дирекция отеля прислала к Щеглову (в русское посольство!), установили, и это записано в документах, «явное отравление свежей икрой из Дуная, в котором плавает много трупов...». Такой курьёз не смог бы придумать ни один романист. Главное — администрация чиста, причина найдена. Стало быть, и делу конец. Русский рыбы поел!

Самому Щеглову стало хуже, и, думаю, юмора он не оценил. 7 марта — ещё один консилиум, по случаю слабости сердечной деятельности. Диагноз: «Болезнь аорты, лечить подкожными впрыскиваниями йода».

Тогда-то и прогнал Щеглов местных эскулапов и настоял на прибытии русского врача из Севастополя.

Приезжали к нему дважды. Это — в разгар войны — совсем особое дело. Выходили Щеглова, да и натура его чрезвычайно крепкая спасла.

Впрочем, сам он об этом периоде, то есть январе — мае 1915 года, писал просто: «Сердце моё ослаблено и работает неправильно. Пульс не достигает и 60 ударов». И тут же — о работе: «Так как исполнение моих обязанностей носит кабинетный характер, болезнь моя ущерба службе не наносит...»

Такое состояние продолжалось примерно до конца июня 1915 года. За эти месяцы Александру Николаевичу довелось узнать многое: подлость завистников, дружбу и верность товарищей. А также пришлось ему испытать новый поворот в судьбе. Уже по собственной воле.