Разум и революция - [10]

Непосредственного единства разума и реальности никогда не было. Единство приходит только в результате длительного процесса, который начинается на самом низком природном уровне и достигает высочайшей формы существования — существования свободного и разумного субъекта, живущего и действующего в осознании своих потенциальных "возможностей. Доколе между реальным и потенциальным существует разрыв, первое должно действовать и изменяться, пока не придет в соответствие с разумом. До тех пор, пока реальность не начнет формироваться разумом, ее, в строгом смысле слова, вообще нельзя назвать реальностью. Таким образом, реальность изменяет свое значение в рамках концептуальной структуры гегелевской системы. «Реальное» начинает означать не то, что действительно существует (и что скорее следовало бы назвать видимостью), а то, что существует в форме, согласующейся с нормами разума. «Реальное» есть разумное (рациональное) и лишь оно одно. Государство, например, становится реальностью только в том случае, если оно соответствует заданным [38] потенциальным возможностям человека и предоставляет им возможность полного развития. Любая предшествующая форма государства пока что остается неразумной и, следовательно, нереальной.

Таким образом, гегелевское понятие разума отличается критической и полемической направленностью. Оно противоборствует любой готовности принять существующее положение дел, отрицает гегемонию любой существующей формы существования, выявляя антагонизмы, преобразующие ее в другие формы. Мы постараемся показать, что «дух противоречия» представляет собой движущую силу диалектического метода Гегеля.[39][40]

В 1793 году Гегель писал Шеллингу: «Нашими принципами остаются разум и свобода». В его ранних сочинениях нет никакого разрыва между философским и социальным смыслом этих принципов, выраженных тем же революционным слогом, который использовали якобинцы. Значение своего времени он, например, усматривает в том, что «исчезнет ореол, окружающий головы земных угнетателей и богов. Философы доказывают это достоинство, народы научатся его ощущать и тогда уже не станут требовать свое растоптанное в грязь право, а просто возьмут его обратно, присвоят его. Религия и политика всегда работали сообща, религия проповедовала то, что хо- телдеспотизм, — презрение к роду человеческому, неспособность его к какому-либо добру, неспособность стать чем-либо с помощью собственных сил».11 Мы встречаем даже более резкие суждения, согласно которым реализация разума предполагает социальную систему, которая противоречит существующему порядку. В «Первой программе системы немецкого идеализма» (Erstes Systemprogramm des Deutschen Idealismus), написанной в 1796 г., Гегель пишет: «Я покажу, что не существует идеи государства, ибо государство есть нечто механическое, так же, как не может быть идеи машины. Идею составляет только то, что имеет своим предметом свободу. Следовательно, мы должны выйти за пределы государства! Ибо любое государство не может не рассматривать людей как механические шестеренки, а этого как раз делать нельзя, следовательно, оно должно исчезнуть».[41]

Однако радикальный смысл основных идеалистических понятий постепенно ослабевает, и они все сильнее сообразуются с господствующей общественной формой. Мы увидим, что этот процесс был обусловлен концептуальной структурой немецкого идеализма, сохранявшего основные принципы либерального общества и не позволявшего выходить за его пределы.

Однако конкретная форма, в которой в гегелевской системе произошло примирение философии и реальности, определялась ситуацией, сложившейся в Германии к той поре, когда он разрабатывал свою систему. Ее ранние философские понятия Гегель формулировал в условиях упадка германской империи. В начале своей работы, посвященной конституции Германии (1802), он заявляет, что немецкое государство последнего десятилетия восемнадцатого века — «больше не государство». Пережитки феодального деспотизма по-прежнему сильны в Германии и стали еще тягостнее, так как страна распалась на множество мелких деспотий, соперничающих между собой. В империю «входили Австрия и Пруссия, курфюрсты, девяносто четыре церковных и светских князя, сто три барона, сорок прелатов и пятьдесят один имперский город; в целом она состояла почти из трехсот земель». В самой империи «не было ни одного солдата, ее годовой доход составлял всего лишь несколько тысяч флоринов». Не существовало никакой централизованной юрисдикции; Верховный суд (Дег'с/^Аат- тегдепсМ) был рассадником «взяточничества, произвола и продажности».[42] По-прежнему господствовало крепостное право, крестьянин оставался вьючным животным. Некоторые князья как встарь сдавали своих подчиненных внаем или продавали как наемников в чужие страны. Строгая цензура подавляла малейшие просветительские начинания.[43] Сложившуюся картину современник описывает так: «Лишенный закона и справедливости, защиты от произвольных поборов, страшащийся за жизнь своих сыновей, свою свободу и права, оставаясь легкой добычей деспотической власти, страдая от отсутствия единства и национального духа... — так живет наш народ».