Разрыв с Москвой - [3]

Многие мои коллеги по ООН считали меня представителем твердой линии, ортодоксом, верным ревнителем советских интересов в Секретариате, человеком, который ни на минуту не поколебался бы нарушить правила в пользу СССР. У них были причины так думать. В моей работе было очень важно подчиняться давлению из Москвы и настояниям Якова Малика, советского посла в ООН, а представление обо мне как об опытном советском администраторе, склонном расширять свою власть и контроль до максимально возможных пределов, тоже способствовало созданию такого образа. Больше двадцати лет я жил ценностями и целями советской системы, я был связан с ее руководителями, и это наложило на меня глубокий отпечаток. Эта среда превратила меня в некий заводной механизм, который двигался автоматически, и его нелегко было остановить.

Однако по мере созревания моей неудовлетворенности советской системой и всего, что она представляла, созревала и моя решимость оказывать хотя бы скромную поддержку идеям или мерам, противоречащим советским интересам. И независимо от того, были ли это малозначительные или важные дела, я чувствовал удовольствие от того, что мог им способствовать. Но знали ли об этом американцы? В этом я сомневался. Мне казалось, что моя репутация может ослабить их веру в мою искренность. Они, наверное, будут допытываться о причинах моего решения, и вряд ли им будет достаточно объяснений насчет моего разочарования или недовольства. Я полагал, что они с интересом выслушают меня, но не более. Разрядка шла как раз полным ходом, и согласятся ли Соединенные Штаты связываться со мной, рискуя при этом хоть чуточку повредить ее развитию? Скорее всего, Советы обвинят США в том, что это именно они портят отношения между странами. В конце концов, что стоит один человек, сколь бы высоким ни было его положение, по сравнению с интересами целой страны?..

К тому же американцы могут решить, что я играю с ними в какие-то игры, или, того хуже — что я сошел с ума. Они могут заподозрить, что я наркоман или алкоголик, неспособный больше функционировать.

В общем, меня терзали сомнения — как воспримут американцы мой будущий переход на их сторону. Что до советской реакции, — то тут у меня никаких сомнений не было. Если они меня выследят, то немедленно отошлют домой, где меня будет ждать мрачное будущее — или вовсе никакого будущего. Одно дело — когда в чужой стране остаются шахматисты или танцоры, и совсем другое — когда то же самое проделывает человек, принадлежащий к политической элите.

Я мысленно перебирал все "за” и "против” и с каждым новым вопросом и умозаключением все четче понимал опасность моего положения. И все же — отвращение к системе, которой я служил, и к себе самому в этом качестве, плюс надежды на новую жизнь побуждали меня посвятить американцев в свое решение. Однако я хотел сделать это косвенно и действовать по неофициальным каналам. Но каким образом? Как это часто бывает, ответ на этот вопрос сыскался случайно.

За несколько недель до решающей пятницы я встретил в коридоре ООН одного американца, старого своего знакомого. Мы знали друг друга как профессионалы, нередко встречались в обществе. Он казался мне умным и открытым человеком. Я знал, что у него есть связи в Вашингтоне. "Вот мой шанс!” — подумал я и, подойдя к нему, сказал, что мне нужно обсудить с ним кое-какие вопросы наедине. Мы договорились встретиться назавтра и прогуляться во время перерыва на ленч.

Но на другой день шел проливной дождь и мы были вынуждены отменить нашу прогулку. Зато выяснилось, что мы оба приглашены на дипломатический обед на следующей неделе.

И вот настал день этого обеда. Увидев своего приятеля, я отвел его в сторону и с места в карьер сказал:

— У меня к вам необычная просьба. Я решил порвать со своим правительством и хочу знать заранее, какова будет реакция американцев, если я попрошу политического убежища.

— Вы шутите, Аркадий! — воскликнул он ошеломленно.

— Я совершенно серьезен. — Он по-прежнему недоверчиво смотрел на меня. — Такими вещами не шутят, — повторил я.

Делая вид, будто у нас обычный светский разговор, я спросил, может ли он, прежде чем я что-то сделаю, прозондировать реакцию Вашингтона и дать мне знать, какова она.

Справившись с удивлением, мой приятель несколько минут размышлял. Наконец он сказал:

— Мы давно знаем друг друга, и я, конечно, постараюсь помочь вам. Но мое участие должно остаться в секрете. Я не хочу, чтобы кто-нибудь знал, что я был замешан в это дело. На следующей неделе я еду в Вашингтон. Я все разузнаю, но нас больше не должны видеть вместе — нигде, даже в ресторане.

Решено было инсценировать случайную встречу в библиотеке ООН, где мы должны были обменяться записками.

Через несколько дней после этого разговора я в назначенный час пришел в библиотеку. Мой приятель рассеянно листал книгу в пустом зале справочного отдела. Увидев меня, он сунул в книгу листок бумаги, поставил ее на полку и вышел. В записке, которую я вынул, как только он ушел, я прочел: "Из Вашингтона приезжает человек специально для того, чтобы встретиться с вами. У меня создалось впечатление, что вам предоставят политическое убежище, и я надеюсь, что разговор с этим человеком успокоит вас”.