Разрыв франко-русского союза - [30]

– вот в чем должна быть его задача.

IV

Воздерживаясь временно от побочных союзов, Наполеон сохранял за собой возможность вернуться к России и с полным правом сослаться на то, что не менял своего направления; что твердо держится избранного пути и не связан никаким союзом, помимо союза, заключенного в счастливые дни Тильзита и Эрфурта[122]. Он постоянно высказывает желание сохранить союз, укрепить его и вернуть ему прежние силу и блеск. Высказав такое желание, он уже не боится смело приступить к рассмотрению возникших недоразумений и делает их предметом горячих прений... Предлагая вознаградить герцога Ольденбургского, он просит Россию, если она не считает Эрфурт приемлемым возмещением, указать ему другое; но при этом ссылается на собственные обиды и в резких выражениях указывает на их тяжесть. Его речь представляет сочетание правдивости с хитростью; среди коварных приемов усыпляющей политики в ней прорываются откровенно грубые признания. Скрывая свои военные приготовления, всеми способами стараясь распространить мнение, что еще не готовится к войне, он везде и во всеуслышание заявляет, что начнет ее, – начнет тотчас же, если император Александр подпишет мир с англичанами. Он не скрывает, что целый ряд подмеченных им в течение нескольких месяцев симптомов в состоянии возбудить в нем опасения подобного нарушения законных требований союза. Этими предостережениями и угрозами он надеется застращать Россию, задержать или даже остановить ее стремление к Англии и, быть может, вернуть ее на путь истинный.

Повод к страстным, напыщенным заявлениям дает ему, прежде всего, указ. По его словам, эта мера нанесла удар самым чувствительным сторонам его политики – его заботам о благосостоянии подданных, в особенности попечениям о их славе и их достоинстве. Не без основания можно думать, что он нарочно преувеличивает вполне понятное неудовольствие и искусственно возбуждает свой гнев; что он пользуется этим, как средством ускользнуть от упреков, которые Россия вправе сделать ему по поводу Ольденбурга.[123] Чтобы замять дело, которое он сам заварил, и беззаконие, которое он отлично сознает, он всячески старается выдвинуть на первый план другое дело, в котором он несомненно прав. Он преувеличивает его значение, придает резкий оттенок своим словам, возвышает голос. Чтобы не защищаться, он прибегает к нападению; чтобы заглушить жалобы России, он сам жалуется и кричит громче ее. В марте он приказывает отправить герцогу Виченцы разработанный им самим грозный обвинительный акт, который должен быть предъявлен петербургскому кабинету по поводу указа. Он загромождает его звучными междометиями, высокопарными восклицаниями, бьющими на эффект фразами. Похоже на то, что для составления этой дипломатической тирады он брал уроки у Тальма.

“Жалуйтесь, милостивый государь, на поведение России и, главным образом, на столь малодружественный указ от 19 – 31 декабря, – пишет, по приказанию императора, Шампаньи Коленкуру. И в самом деле, – говорит он, – можно ли представить себе мирное, а тем более союзное положение, когда одна из союзных наций сжигает все ввозимые к ней произведения другой нации? К какому результату могут привести подобные аутодафе? Разве считают вас за нацию, глухую к голосу чести? Люди, которые советуют русскому императору эти меры, есть люди вероломные, злоупотребляющие его характером. Они отлично понимают, что сжигать лионские материи – значит, отчуждать одну нацию от другой; они знают, что отныне война будет зависеть от малейшего дуновения ветерка”.

“...Итак, торговых сношений между обеими империями больше не существует. Разве это мир и союз? Такие ли мысли были у русского императора в Тильзите? Такие ли чувства привели его в Эрфурт? Император Александр отлично знает, какие поступки могут нравиться и иметь успех во Франции. Он пошел на эти меры только потому, что его ожесточили, представляя ему дело в превратном виде. Сколько зла может наделать указ! Везде смотрят на него, как на враждебную меру. Пусть не защищают его, говоря, что каждый вправе делать у себя дома, что ему нравится. Если бы в Париже стали оскорблять русских, если бы стали издеваться над ними в наших театрах, если бы французы и русские с ожесточением занялись уничтожением продуктов и изделий союзной страны, сказал ли бы кто-либо, что, поступая таким образом, пользуются только законным правом? И подобные обиды наносятся не только при мирном положении, но при существовании самого тесного союза! Император мне сказал, что он скорее предпочел бы получить пощечину, чем видеть, как сжигаются изделия и произведения промышленности его подданных. Нет! Подобные поступки могла внушить только ненависть. Французская нация – нация восприимчивая и пылкая; она очень чувствительна к вопросам чести; она сочтет за бесчестие, если будут сжигать то, что идет из Франции”.[124]

В инструкции было прибавлено, что, хотя император крайне раздражен, но что из-за указа он не начнет войны. Он удовольствуется тем, что будет держаться относительно русских закона око за око и, не касаясь политических отношений, будет сжигать их товары. Но, говорится далее в инструкции, будет ли он в состоянии поддерживать мысль о существовании союза в уме своих подданных, поистине дошедших до высокой степени раздражения? Будет ли он в состоянии бороться с негодованием и возмущением общественного мнения? “Великие государства, а в особенности великие нации, не столь увлекаются корыстью, сколько вопросами чести. Поэтому-то император особенно обеспокоен той взаимной враждой, которая должна будет вспыхнуть при одном уже созерцании зрелища, как будут сжигаться французские товары в России, а русские во Франции. Что может быть проще для натравливания друг на друга обеих наций, и будет ли во власти тех, кто ими управляет, оказать противодействие последствиям слепого озлобления”. Не будет ли император поставлен в необходимость под давлением общественного мнения порвать с государством, которое, по его мнению, привязано к нему неразрывными узами и которое ему угодно было усилить собственными руками? “Неужели в награду за эту великую услугу император вынужден будет объявить России войну, чтобы спасти свою честь и во избежание упрека, что на вершине своей славы примирился с тем, чего не перенес бы уснувший в объятиях мадам Дюбарри Людовик XV!”.