Разрыв франко-русского союза - [19]
Чтобы вернее водить за нос Коленкура, Александр ничего не имел против того, чтобы прослыть одураченным. Он позволял наиболее горячим головам из высшего света говорить, что его терпение и слепота превосходят всякие границы; что он все проспит и подготовит себе печальное пробуждение. В салонах на перерыве говорилось: чего еще ему надо, чтобы открыть глаза на намерения Наполеона; чего еще ждет он, чтобы отказаться от вероломного союза и ответить на просьбы Англии, на ее предложения содействия? – “Видно, нужно, чтобы французское ядро шлепнулось в Неву, чтобы этот упрямец император и дурак канцлер поняли, что можно спастись только с помощью Англии”[76]. Александр не особенно огорчался такими словами и находил, что они для него выгодны. По его приказанию лица, близко стоявшие к правительству, высказывались в сдержанных, осторожных и примирительных выражениях. Распространявшиеся по временам слухи о войне не находили ни малейшего отклика ни во дворце, ни в канцелярии канцлера. Дойдя до этих мест, заботливо лишенных малейшего резонанса, как бы законопаченных, они замирали и прекращались.
Речь русской миссии в Париже соответствовала этим предосторожностям. Чернышев, присланный в качестве доверительного агента, на диво понимал намерения своего государя и удивительно умел служить им. Он непоколебимо верил в необходимость упредить противника, и, тем не менее, постоянно говорил Наполеону, что неизменное желание Его Величества русского императора – “сохранять и все более скреплять существующие между империями союз и дружбу; что Его Величество твердо решил по-прежнему поддерживать континентальную систему”.[77] Что же касается Куракина, то, очевидно, нашли излишним посвящать его в тайну или предписывать ему быть осторожным. Для того, чтобы он не возбудил внимания смелыми речами, нужно было только предоставить его миролюбивым склонностям и беспробудной лени.
Парижская хроника, доходившая до Петербурга путем письменных сообщений, занималась еще Куракиным, но говорила, что он все более ограничивает круг своих обязанностей почетной стороной дела, что он по-прежнему забавляет общество доходящей до смешного пышностью, которой обставляет свои самые ничтожные действия, своим пристрастием ко всем мелочам этикета, своим огромным и наивным тщеславием и манией при всяком случае писать на заказ с себя портреты во весь рост, среди атрибутов и эмблем, которые должны служить символами его дипломатических подвигов. В промежутках между припадками подагры, он присутствовал на приемах и балах, разыгрывал роль мецената, посещал мастерские художников, путался во французской комедии и “разбирал ссоры между мадемуазель Бургонь и мадемуазель Вольней из-за ролей одного и того же амплуа, которые они оспаривали другу друга”[78]. Остаток его времени поглощался надзором за составом посольства. Он управлял им, как глава семьи: был со своими подчиненными то груб, то отечески нежен; делал вид, что относится очень строго к правилам нравственности, не подавая сам примера; разносил молодых секретарей, которые слишком увлекались удовольствиями Парижа, и кончал тем, что платил за них долги.[79] Видя, как он занят подобными обязанностями, кто бы в Париже мог подумать, что двор, представителем которого состоит такой добродушный посланник, замышляет недоброе, что он питает наступательные планы? Престарелый князь был неоценим, уже в силу своего ничтожества. Этого золоченого манекена, с блаженно улыбающимся лицом, эту украшенную драгоценностями и отличиями куклу поставили перед французским правительством только для того, чтобы за нею с большим удобством скрывать свои замыслы и махинации. “Куракин – выживший из ума старик, – отозвался о нем при всех Александр, желавший, чтобы его слова дошли до герцога Виченцы, – но император Наполеон знает, что он сторонник союза. Пошли я другого на его место, император Наполеон подумает, что тот будет хитрить. А так как мои намерения прямодушны, то я предпочитаю дурака, поведение которого не может возбудить никаких подозрений, умному, который мог бы возбудить таковые”[80].
Однако, так как обязанность делать официальные представления, т. е. передавать ноты русского кабинета французскому, лежала на Куракине, нашли нужным завести эту машину на тему об Ольденбурге. Александр желал, чтобы от его протеста остался письменный след. Сперва Куракину дали поручение повидать министра иностранных дел и выразить протест на словах. Шампаньи, вынужденный защищать дело, которому не было оправданий, был в весьма затруднительном положении. Он уверял, что с герцогом Ольденбургским обошлись крайне милостиво, так как ему, вместо простого присоединения его владений, как это было с его соседями, был предложен обмен. Чтобы покончить разговор, Шампаньи сослался на политическую необходимость и государственную пользу. Он сказал, что Наполеон, в качестве преемника Карла Великого, имеет права верховной власти над всеми германскими землями и может распределять их сообразно своим глубоким предначертаниям. Ввиду такого довода русское правительство предписало Куракину вручить ноту с протестом, составленную в чрезвычайно умеренных выражениях. Шампаньи, по приказанию Наполеона, отказался принять ее, и между посланником и министром произошла курьезная сцена. Куракин употреблял все усилия, чтобы Шампаньи принял пакет, вскрыл его и прочел бумагу; Шампаньи с не меньшей энергией отталкивал пакет и не хотел дотронуться до него. Устав бороться, Куракин кончил тем, что оставил запечатанный конверт на министерском столе. После этого русский двор нашел целесообразным сообщить протест всем государствам и дать ему огласку на всю Европу. Для него это было средством заявить о своем праве и указать на уверенность, с какой он отстаивал его.
