Разрушенный дом. Моя юность при Гитлере - [35]

Внезапно на меня льется яркий свет. Я стою в кабинете судебного следователя. Меня немного пошатывает, тут все такое жаркое и светлое, как днем. В кабинете голо и пусто. Только на письменном столе громоздятся документы. Сидящий за ними человек выглядит старым и морщинистым, очень маленьким и серым как мышь. На нем позолоченное пенсне без оправы, и он все время то заглядывает в документы, то снова смотрит на меня, сравнивает, проверяет, затем склоняется над письменным столом, читает и размышляет вслух. Я стою совсем близко перед его столом и вижу две лежащие передо мной высоченные кипы. Это формуляры, как я догадываюсь, две высокие кипы формуляров, бланки, одна кипа зеленая, другая – ярко-красная. Я склоняю голову набок, прищуриваюсь и расшифровываю на красной кипе надпись «ОРДЕР», а на зеленой четко стоит «ОСВОБОЖДЕНИЕ». Оно напечатано жирным черным шрифтом, и позади слова в каждом случае стоит восклицательный знак. У меня внезапно стучит кровь в висках, тут стоит слово «освобождение», оно действительно стоит тут, я никогда в это не верил, оно стоит на зеленой бумаге, крупное и жирное, и теперь у меня стучит в висках, кабинет вращается вокруг, у меня кружится голова. Ты сейчас должен вести себя тихо и ждать, говорит мой внутренний голос. Он должен схватить одну бумагу, он должен выбрать между красной и зеленой. В итоге он должен это сделать.

Неожиданно начинается допрос. Мужчина хочет знать, какие у меня отношения с Ваней, почему, в связи с чем и как давно. И я говорю:

– Мы знакомы целую вечность, с пятого класса, он был моим другом.

– У вас неплохая характеристика, – отвечает он и карандашом указывает на документы. – Вы из приличной семьи. Как вы могли найти себе таких друзей?

Я пожимаю плечами и говорю:

– Я не знаю. Просто так получилось.

Он снова откидывается в кресле и через некоторое время говорит, не поднимая глаз:

– Знаете ли вы, что говорят о вас наши коллеги?

Я молчу, и он внезапно говорит:

– Я вам зачитаю вслух: «При хорошем обращении, вероятно, его еще можно спасти для народного государства». – После паузы, во время которой он, зажав карандаш между губами, критически оглядывает меня, он продолжает: – Ну, что вы на это скажете? Это правда?

Я только киваю и пялюсь на обе кипы бумаг, зеленую и красную, и думаю: из какой он возьмет? Может, зеленую, при хорошем обращении? Я внезапно ощущаю парализующий страх, страх того, что все здесь будет продолжаться вечно, допросы, слушания, камеры и ключи, ты никогда не выйдешь на волю, ты будешь торчать тут, и я вижу, как он тянется к красной кипе, и тихо говорю:

– Выпустите меня, господин судебный следователь, бога ради!

Проходит несколько мгновений, он испытующе и задумчиво смотрит на меня, внезапно отталкивает от себя документы, встает, наклоняется вперед над столом; только сейчас видно, насколько он низенький. Он протягивает правую руку к одной кипе, вытаскивает зеленый формуляр и молча начинает писать.

* * *

Я свободен, я свободен, я пока едва осознаю это. Что это такое – свобода? Запах, вкус, дуновение ветра, все. Я глубоко вдыхаю, стоит апрель, в воздухе уже витает вкус весны. Я иду по улицам города, словно оглушенный, прохожу мимо магазинов, ресторанов, маленьких овощных тележек с кормовой капустой и апельсинами, слышу крики женщины, вижу толкающего тачку мальчика, смотрю в витрины, вижу свое отражение: итак, вот он ты, ты свободен, ты идешь. Я вижу асфальт под ногами, серый и влажный, собака обнюхивает фонарный столб, вижу приближающиеся ко мне машины, слышу над собой стук электрички; мимо быстро проносятся яркие желтые вагоны. Мимо меня пробегают спешащие куда-то люди. Я жадно пожираю глазами мир; я снова вкушаю мир, этот серый, пасмурный, уродливый Берлин, эти стены и пути электрички, эти мосты и пивнушки, читаю: «Шультгейс-Патценхафер», «Зингер», «Пивоварня Темпельхоф». Все снова здесь, словно дар небес. Свобода – это мир, в котором мы можем потеряться и найтись.

Тебе приходится снова учить старые слова и жесты. Ты свободен. Ты должен снова научиться лезть в карман брюк, доставать кошелек, открывать его, искать монеты. Когда-то ты все это мог, теперь ты должен научиться снова. Ты должен подойти к окошку кассы на вокзале Фридрихштрассе и громко сказать: «Билет до Эйхкампа, третий класс!» Ты должен говорить совершенно спокойно. Никто не должен заметить, что для тебя это внове, что ты делаешь это в первый раз. Ты ведь и раньше это делал. Все должно быть как всегда.

Как всегда, я захожу в «Ашингер», стою у стойки, вокруг меня толпятся люди, встаю в очередь. Толстая женщина разливает суп. Я голоден, хочу вкусить мир и гороховый суп, затем слышу, как заказываю гороховый суп с салом, затем отхожу с тарелкой, ставлю ее на один из столиков, выдыхаю и думаю: все-таки нет ничего лучше гороховой каши. Гороховая каша – мое любимое блюдо.

Я стою у окошка кассы на вокзале Фридрихштрассе. Я слышу, как отчетливым голосом прошу билет до Эйхкампа, третий класс. Мои слова кажутся мне чужими. Женщина бросает мне желтый билет – сейчас везде работают женщины, – монетки катятся по латунному подносу, крутятся, соскальзывают, катятся, падают на пол. Я наклоняюсь, поспешно подбираю их, чувствую, как при этом дрожат мои пальцы; я судорожно хватаю желтую бумажку, убегаю оттуда, а затем стою на эскалаторе и медленно поднимаюсь наверх. Наверху все как всегда. Вывесили зеленую табличку: «Шпандау-Вест». Боже мой, я сидел в Моабите, но здесь все это время поезда отправлялись в Потсдам, в Лихтенраде, в Гляйсдрайек, в Эркнер, а каждые десять минут еще и в Шпандау-Вест. Как такое может быть? Где остается время? Где оно пропадает?