Разорванный круг - [50]

— Учеба?

— Лучше, чем у остальных, но не очень. Зато рабочих-исследователей много, более сорока. И хорошо работают.

— Этого недостаточно.

Тогда пошел в атаку Карыгин. Стал доказывать, что звание цеха коммунистического труда можно дать авансом, что эта мера воспитательная, — она заставит людей подтянуться.

Брянцев взглянул на него уголком глаза.

— Я в принципе против авансов. По той простой причине, что люди разные и коллективы разные. Одни стремятся аванс отработать, а другие, получив его, почиют на лаврах, решив, что взяли бога за бороду.

Брянцев подумал, закурил папиросу, сделал затяжку, одну, вторую. И вдруг его осенило:

— А знаете что? Давайте присвоим звание коллектива коммунистического труда институту рабочих-исследователей. Чем у них не коммунистический труд? Тут даже формула посложнее: «От каждого по возможности, каждому… ничего, кроме морального удовлетворения». — И стал философствовать: — Вы смотрите, друзья, как эта форма труда опрокидывает представления об общественной работе. Принято считать общественной такую работу, которая не дает никаких материальных благ тому, кто ее делает. Но она ведь и не создает никаких материальных ценностей. А эта форма труда благ не сулит, но ценности создает колоссальные. Сколько наши исследователи сэкономили государству за три года? Три миллиона рублей. А с антистарителем под десять миллионов подберемся. Да, да, товарищ Карыгин. Не делайте кислого лица.

— Есть одна украинская поговорка, Алексей Алексеевич. Не обидитесь? — Карыгин выжидательно посмотрел на Брянцева.

— Давайте.

— «Дурень думкою богатеет…»

— А без думки и богатый обеднеет, — отпарировал Брянцев.

Договорились вынести предложение на заседание завкома профсоюзов. Но вышли от Брянцева — и Карыгин опять принялся за свое.

— Вам кажется, вы над ним верх взяли? Да он же вас, как мальчишек, облапошил. Цеху звания не присваивать, а институту — дать. А что такое институт по сравнению с цехом? В цехе и партийная организация, и профсоюзная, а в институте ни той, ни другой. Вот и получается: там, где командуете вы, звания не заслужили, а там, где единоначальник он, — коллектив коммунистический. Логика?

Ничего не скажешь, логика железная. Пилипченке неловко, что сам не додумался до таких тонкостей. Но на этот раз у него зарождается недоверие к своему наставнику. А не демагог ли Карыгин? По сути, вся оригинальность его мышления состоит в том, чтобы в любом душевном движении человека, который ему не нравится, в любом поступке выискать дурные мотивы.

Пилипченко остро почувствовал, что ему, мечтавшему до сегодняшнего дня об уходе с партийной работы, о возвращении к привычному любимому труду, не хочется уступать свое место Карыгину, сдавать завоеванные позиции. Вот такому, как Брянцев, он передал бы свой пост с радостью, а Карыгину… Но ничего не поделаешь: срок выборной работы кончился, вопрос в райкоме предрешен. 

Несколько раз делал Пилипченко доклады по рецепту Карыгина и не понимал, почему они не пользовались успехом. По этому же рецепту подготовил он и свой отчетный доклад. Но за два дня до перевыборного собрания пересмотрел его заново и переделал на свой лад.

Вместо того чтобы вытаскивать за ушко двух-трех человек на собрании, он затронул многих, — одних поднимая, других критикуя. Особую радость испытывал он, когда говорил теплые слова о рабочих, чья роль на производстве была большой, но незаметной, — об этих людях обычно не говорят и не пишут. Аудитория бурно реагировала на каждый такой пример. Когда он упомянул о Фоминой, старой работнице, готовящей латекс для пропитки корда — раствор, от которого во многом зависела продолжительность жизни шин, в зале зааплодировали: добрался-таки до пластов, до сих пор не поднятых на поверхность! Он не обмолвился ни одним плохим словом в адрес директора завода, хотя это настоятельно советовал сделать Карыгин, — пусть, мол, увидят коммунисты, как вырос за это время секретарь, если рассмотрел недостатки руководителя и решил указать на них.

Прения по докладу проходили бурно. Активнее всех вели себя рабочие-исследователи. У них вообще сильно развит наступательный дух, им всегда казалось, что результаты их работ медленно внедряются.

Только что отгремел громоподобный бас Каёлы. Старый вулканизаторщик недоволен: его предложение приняли, один автоклав переделали, а с остальными не торопятся.

Пилипченко выразительно смотрит на директора, сидящего рядом с ним в президиуме. Тот улыбается. Значит, есть помехи, выше которых не прыгнешь, и он не чувствует себя виноватым. Когда Брянцев виноват, ему не до улыбок: не может сделать вид, что сказанное его не задевает.

Завершает прения Дима Ивановский. Он говорит быстро, и создается впечатление, будто испытывает неловкость оттого, что задерживает внимание стольких людей.

У рабочих Ивановский пользуется уважением, хотя многим сборщикам наступил на мозоли, и не чем иным, как личным примером: за два года работы у него ни одной бракованной покрышки. Выбил-таки почву из-под ног «объективщиков», которые любили ссылаться на качество материалов. Теперь им нечего говорить. Ивановский работает на тех же материалах, а результаты у него как ни у кого: ноль брака. Год тому назад Диму чуть было не смяли из-за одного случая. Отклеился на покрышке личный номер, которым каждый сборщик маркирует свои шины, и разнеслась весть: «Он не все покрышки маркирует, вот почему у него нет брака». А Приданцев со своими приятелями потребовал общественного суда. Пришлось тогда парткому горланов обуздывать. Но на каждый роток не накинешь платок, все равно шипели за углами.