Разоренный год - [64]

Петр Митриев приехал в Москву засветло. Он обошел все комнаты и все свое надворное строение; всюду постоял и всюду повздыхал: а в светлице своей посмотрел на часы по стенам, на печные изразцы с охотниками и львами, на пустую чашу без воды и рыбок и всплакнул. Потом велел Воробью спросить у Евпраксеи Фоминичны пару белья и свежий утиральник и пошел в баню.

Воробей, да и Сенька тоже из кожи лезли, чтобы угодить дедушке Петру Митриеву — приготовить воды, намылить спину либо окатить из шайки.

Ребята, сами голые, полезли вслед за дедушкой на поло́к и пошли хлестать Петра Митриева березовыми вениками.

Петр Митриев лежал на животе, вытянув руки, в полном блаженстве. Он крякал, глаза закатывал и приговаривал:

— Пар костей не ломит, ребятки. Лупите меня с прихлёстом. Бейте — не жалейте старого хрыча! Стегайте, чтобы веник в клочья! Лупите! Сыпьте, и всё! Выколачивайте!

Напарившись, дедушка Петр Митриев стал похож на вареного рака — красный, с худющими руками, похожими на клешни. Когда он слез с полка́, то присел на нижней ступеньке, отдышался, передохнул и сказал:

— Что-то, как подъезжал я нынче утречком к Клязьме-реке, гляжу — хороши лозы на Клязьме растут.

Сенька, еще держа в руке веник, взглянул на Петра Митриева, ожидая, что тот продолжит. И верно! Петр Митриев продолжил:

— Ох, и хороши ж лозы на Клязьме растут! Почему же это я не наломал там лоз?

Сенька только глазами заморгал.

— А на что они тебе, дедушка, лозы те? — спросил он.

— Как — на что! — будто удивился дедушка Сенькиному вопросу. — А Воробья посечь, Воробья; да и тебя, пострел, заодно. Оба вы — два сапога пара.

— За что же, дедушка Петр Митриев, сечь-то?

— Ась? Чего? Не слышу. За что сечь? А чтобы не бегал, соловей-воробей, чтобы не бегал! Ох ты, грех мне с тобой, Воробей! Ну, ложись, я тебя березовой розгой посеку.

Сенька, услышав такое, подался назад и выскользнул в предбанник. Там он живо напялил на мокрое тело портки и рубашку и дал тягу.

А дедушка Петр Митриев выбрал тем временем из березовых веников совсем, можно сказать, неприглядный и вытащил из него самый что ни на есть убогий прутик. Воробей покорно растянулся на лавке, а Петр Митриев стал нахлестывать его в голый зад, приговаривая при этом:

— Чтобы не бегал, Воробей, чтобы не бегал… Слушал бы старых людей, Воробей, слушал…

Боли от этого прутика Воробей, разумеется, не чувствовал никакой. Да и кому какую боль мог причинить добрый дедушка Петр Митриев своею слабой старческой рукой? Просто смех!

Но Воробью не было смешно, ему было грустно.

Петр Митриев отбросил наконец прочь свой прутик, выпрямился и, глядя на Воробья, головой покачал.

— Эх, сиротина, Воробей — пичуга несмышленая! — сказал он. — Кто тебя, сиротину, уму-разуму научит? Ну, вставай! Вставай уж!

Спотыкаясь на своих кривых ногах с узловатыми пальцами, побрел Петр Митриев в предбанник.

А Воробей присел на лавке и заплакал.

Заплакал едва ли не первый раз в жизни.

НАРОД НА ПЛОЩАДИ

На рассвете повеяло с востока холодным ветром.

Он трепал на стрехах солому, взъерошивал гривы у лошадей, разгонял и снова нагонял в ярко-синем небе облака ослепительной белизны. Пыли не было. На дорогах стояла грязь от прошедших дождей.

— Ветер с восхода, — сказал Петр Митриев Сеньке и Воробью, когда на другой день они все трое вышли раным-рано за ворота и пошли по Арбату. — С восхода ветер, — повторил Петр Митриев, запахивая на себе шубу. — Смекайте, воробушки! С восхода на закат. Хороша примета! Гонит ветер шляхту на закат.

Петр Митриев остановился и вытянул голову, словно нюхая ветер. На кончике бороды дрожали у Петра Митриева два волоска.

— Вей, ветерок! — прошептал он и, опираясь одной рукой на палку, а другою Воробью на плечо, пошел дальше.

На площади перед Кремлем еще почти никого не было. Только у Спасских ворот стояла толпа стрельцов да на паперть к Василию Блаженному, кряхтя, взбирались старухи.

Петр Митриев, очутившись на площади, сразу пошел отыскивать свой кузнечный ряд.

Несмотря на пожар и разорение, жизнь в торговых рядах, видимо, не совсем заглохла. Вместо сгоревших лавок и амбаров были на скорую руку настроены здесь палатки и шалашики. И хотя заперты они стояли из-за раннего часа и воскресного дня, но глаз у Петра Митриева был наметанный. Старик у себя в котельном ряду словно сквозь стены видел, что товару в каждом шалашике — на три копейки, а то и просто на ломаный грош.

«А ведь, бывало… — думал Петр Митриев, обходя с Сенькой и Воробьем ряды. — Бывало, до московского разорения…»

Бывало, шли сюда в ряды товары со всего русского царства и со всех концов света. Шло железо с Каширы, с Устюжны-Железнопольской, с Вычегды, из Каргополя, Тихвина и Новгорода; привозили в Москву скобяной и ножевой товар англичане, датчане и шведы.

Соль в соседнем соляном ряду мерилась тогда не пудами и мешками, а целыми амбарами. Текла она в Москву с Балахны, Чердыни, Киржача, из Соли-Вычегодской, Соли-Камской и Соли-Галичской.

И наполнялись торговые ряды в Москве вологодским льном, валдайскими холстами, сибирской пушниной, двинской семгой, рейнским вином, муромским медом, казанскими кожами, немецкими сукнами и персидскими шелками…