Разоренный год - [44]

Сидя в яме, Кузька с Ерохой пили вино, закусывали и ждали, когда над бором покажется месяц.

Прошло немного времени, и над бором словно заструилось. А там и молодой месяц выставил поверх темных сосен свои серебряные рожки…

Заметив это, Кузька сразу же загукал в кулак:

— Бугу, бугу, бугу…

И тотчас в яму скатились Хвалов и Стенька с Обрезкой.

Кузька дал и им хлебнуть из баклаги, после чего все поговорили, поспорили, чуть было не подрались и наконец условились обо всем.

НА ДРУГОЙ ДЕНЬ

В казачьих полках, стоявших под Москвой, было много смутьянов и изменников во главе с атаманом Ивашкой Заруцким.

Заруцкий боялся земского ополчения, которое вот-вот должно было выступить из Ярославля. И казачьему атаману казалось, что хорошо бы задобрить князя Дмитрия Михайловича, перетянуть его на свою сторону.

Чтобы подкупить Пожарского, к нему приехало из подмосковных казачьих таборов целое посольство. Послы, в рваных кафтанах и дырявых сапогах, с удивлением разглядывали ратников Пожарского, которые были хорошо одеты и, видимо, сытно накормлены. Пожарскому казаки привезли жалованную грамоту на владение богатым селом Воронином, недалеко от Костромы.

Усмехаясь, разглядывал Пожарский грамоту, писанную на ошмётке бумаги — должно быть, пьяным писарем казачьим. А послы принялись стращать Пожарского всякими бедами, если он не передастся на сторону Заруцкого. Дмитрий Михайлович пожал плечами.

— Мы ничего не опасаемся, — сказал он послам, — ничего не боимся и скоро будем в Москве. Так и передайте атаманам вашим, от кого пришли сюда.

Послы уехали ни с чем. А Дмитрий Михайлович тут же назначил смотр своей армии, которая была теперь совсем готова выступить по Московской дороге.

Ночь пришла; небо полное звезд; Дмитрий Михайлович крепко спал в своем покое за закрытым ставнем. Но Ромашка совсем не ложился этой ночью. Он провел ее, сидя на крыльце, которое вело к князю в хоромы.

Вышел из-за бора месяц и поплыл к Волге. Когда он был уже на луговой стороне, кто-то дернул калитку. Ромашка открыл.

В калитку ввалился пьяный Хвалов.

«Дрянь мужичонка, — подумал Ромашка о Хвалове. — Вот не разберу — дурак он природный или дурачком прикидывается».

Хвалов кое-как по приставной лестнице взобрался на сеновал, а Ромашка пошел снова открывать калитку. Вернулись стрельцы, посланные Ромашкой разведать о Кузьке с Ерохой.

Стрельцов было двое. Они прошли по всем кабакам на посаде, но там ничего не знали о парне в красном кушаке и о хвате с серьгой в ухе.

На берегу Волги, у пристаней и причалов, и ночью толкался народ: бурлаки, ратники, уличные торговцы, которые торговали вразнос всякой снедью… У посланных Ромашкой стрельцов был слюдяной фонарь с зажженным огарком. Но и фонарь не помог стрельцам: ни Кузьки, ни Ерохи они не обнаружили и у причалов.

Оставалось еще заглянуть на базар, хотя, начиная с сумерек, там только кошки мышей ловили и бродячие собаки в мусоре копались.

На базаре, в избушке у сторожа, горела плошка. Стрельцы пошли на огонек и застали в избушке старуху — жену сторожа, торговавшую на базаре луком.

Старуха рассказала стрельцам, что только стала она разбирать свои корзины и подсчитывать дневную выручку, как на базар пришли два человека. Один — верно это — был в красном кушаке и тащил с собой лосиные рога. У другого, что с серьгой в ухе, было в шкуру лося завернуто лосиное мясо. Молодчики живо сбыли с рук и мясо и рога со шкурой, купили у старухи зеленого луку, что-то еще приторговали себе на базаре и пошли восвояси. Где их теперь, ночной порой, сыщешь? Может, утром где и объявятся — на базаре или у причалов…

— Ну, — сказала старуха, — ступайте с богом, люди добрые, и не хлопочите. Мне спать охота.

И старуха стала стлать себе на лавке. Разостлала тулуп, на тулуп положила армяк, поверх армяка — холстину. Любила, должно быть, поспать на мягком старая.

Стрельцы вернулись к Ромашке. Рассказали, как ходили по кабакам и причалам, на базаре побывали, а воров не нашли.

— Было б вам наперво на базар кинуться, а вы по кабакам весь вечер таскались, потом к причалам пошли… — пожурил Ромашка стрельцов.

— Кто ж его знал? — молвил стрелец постарше, десятник с проседью в черной бороде.

Он смущенно почесал затылок, зевнул и перекрестил рот. Устал он и от кабаков, и от причалов, и от скитания по темному базару.

— Спать пошли, — отпустил стрельцов Ромашка, а сам снова уселся на крыльце.

Едва заря занялась над приволжской ширью, князь Дмитрий Михайлович вышел на крыльцо. Рубаха на нем была расстегнута, через плечо перекинуто вышитое шелком полотенце.

Ромашка не хотел до времени беспокоить князя, а теперь решился.

— Опасаться надо, князь Дмитрий Михайлович, — начал Ромашка.

— Опасаться? — удивился Пожарский. — Чего же нам, Роман, опасаться?

И тут Ромашка поведал князю о том, что произошло вчера в бору и как прошла эта ночь.

— Я теперь, князь Дмитрий Михайлович, и на шаг от тебя не отойду, — закончил Ромашка свой рассказ — я и кузнец Андреян. Мы оба с Андреяном…

Пожарский, казалось, не придал особенного значения тому, что услышал от Ромашки. У Дмитрия Михайловича были другие заботы. Он только пощурился на утреннее солнышко, стиснул кулаки, размялся и сказал: