Разоренный год - [40]

«Надо бы мне еще вчерашний день Воробья высечь, — пожалел он. — Вон лозы сколько припасено!»

Лозы в углу был целый пук. Но делать было нечего, сечь было некого. Петр Митриев стал раздеваться.

«И где ж это теперь Воробей? — думал он засыпая. — Заночует Воробей где-нибудь под кустиком или в стоге сена. Эх, сиротина, пичуга бездомная! Совсем Воробей теперь одичает.

Воробушек-воробей,

Сколь далеко отлетел? —

вспомнилась Петру Митриеву старинная песня.

Тимохе Воробью и впрямь ничего не оставалось в эту ночь, как под кустиком улечься.

Светили звезды, перешептывались на кустике листочки, где-то на болоте время от времени бухала выпь. А Воробей свернулся калачиком в своем тулупчике и крепко спал, не слыша ни шепота, ни буханья. На другой день он пришел в Балахну.

В Балахне Воробей побывал на базаре, потом снова вышел к берегу Волги. Там, у амбаров Антипа Фролова, стояли две баржи, груженные солью. Ватага бурлаков с лямками через грудь уже была наготове. Скоро какой-то долговязый парень затянул песню:

О-о-о-о-ой!

Шагам крепче, друже,

Ложись в лямку туже…

Подхватила вся ватага, и одна баржа, увлекаемая бурлаками, тронулась вверх по реке. Через десять минут то же произошло с другой баржей. Воробей постоял, поглядел и поплелся вслед за бурлаками.

Отойдя от Балахны верст на двадцать, обе ватаги остановились на ночевку среди поля, на высоком берегу Волги. Бурлаки не придали значения тому, что к ним в кружок подсел парнишка в овчинном тулупчике, смуглолицый, белозубый и скуластый. А Воробей из разговоров вокруг себя понял, что обе баржи идут в Ярославль, где стоит теперь табором великое ополчение с князем Пожарским и Козьмой Мининым. Когда бурлаки принялись за ужин, они, ни о чем не расспрашивая мальчугана, позвали и его к своему котлу. Только приказчик, сойдя с баржи, внимательно оглядел Воробья, его тулупчик и рыжие сапожонки, потом зевнул, перекрестил рот и спросил:

— Дорожный?

— Дорожный, — ответил Воробей.

— А куда дорога твоя?

— В Ярославль, дяденька.

— Почто?

— Шляхту бить.

Бурлаки перестали есть, а приказчик смерил Воробья глазами.

— Х-хо! Ну-ну! — как бы промычал он, и Воробью так и послышалось: «Му-му!»

Ничего не сказав больше, приказчик сел на берегу и стал смотреть, как звезды, отраженные в глубокой воде, перемигиваются со звездами в бездонном небе.

И опять — и в эту ночь — у Воробья над головой шептались листочки. Только уже не выпь бухала, а под крутым бережочком пела вода.

Чуть заря загорелась, бурлаки стали подниматься. В утреннюю прохладу тянуть лямку куда как легче, чем в полдневный зной. Перед тем как снова двинуться в путь, к Воробью опять подошел приказчик:

— Бывает, такой шпынёк, как ты, а гляди, и грамоте умеет! Так я говорю?

— Так, дяденька, — ответил Воробей.

— Что так? — спросил строго приказчик.

— Умею. Читать и писать умею.

— Врешь!

— Нет, дяденька, не вру. Нас с Сенькой дедушка Петр Митриев выучил.

— Это что еще за Сенька?

— Сенька кузнецов. У него батька у князя Пожарского в кузнецах. Сабли работает войску, панцири чинит…

— А-а… — протянул приказчик. — Да, а ты, чай, и считать умеешь?

— И считать умею, дяденька.

— Ан и соврал!

— Нет, правду говорю! — И Воробей в доказательство стукнул себя кулаком в грудь.

— А ну-ка, буду тебя, парень, спрашивать: летели две птицы — две синицы, малые сестрицы; а недалече от причала кукушка куковала. Потом не стало синиц. Сколько же осталось птиц?

— Одна и осталась птица, дяденька, — ответил Воробей. — Кукушка осталась.

— О-о! — поразился приказчик. — Эк ты скор на догадку! Я так думаю, что есть мне расчет взять тебя на баржу. Доплывешь со мной до места. Я-то — ни читать, ни писать, ни счет держать… Не уразумил господь. Так приставлю тебя к харчу. Смечай и записывай, сколь на обе ватаги отпущено пшена на день, сколь соли, хлеба, воблы, а ин раз, в непогоду, и зелена вина. Понял ты, грамотный?

— Понял, дяденька! — обрадовался Воробей. — Как не понять!

— То-то! — сказал назидательно приказчик. — Со мною сыт будешь и не простынешь, под кустом ночуя.

Прошла неделя, и на вторую обе баржи, идя бечевой, против течения, добрались до Ярославля.

Приказчику, которого звали Акимом Аксенычем, очень не хотелось отпускать Воробья. На всякое соображение сам Аким Аксеныч был робок и туг; Воробей же соображал решительно и быстро и притом был грамотеем. За Нерехтой, во время последнего перехода, Аким Аксеныч зазвал Воробья в свой чулан на барже, налил ему из котелка горячего сбитня в кружку и отрезал ломоть белого хлеба. Аким Аксеныч налил сбитня и себе. Попивая сбитень, он потел, тужился и наконец сказал:

— А то остался бы, парень!

— Где, Аким Аксеныч?

— Тут, на баржах.

— Нет, Аким Аксеныч. У нас с Сенькой такой уговор, чтобы вместе.

— A-а… Ну, ежели с Сенькой, то конечно…

Аким Аксеныч налил Воробью еще кружку, вытер мокрый лоб рукавом рубахи и затянул опять сначала:

— На моих харчах будет тебе, парень, жалованья пятак в неделю. Худо ли? Соглашайся!

— Никак нельзя, дяденька Аким Аксеныч. Сенька…

— Сенька, Сенька!.. Эк, несговорчив ты, парень!..

Уже в Ярославле, когда баржи чалились к берегу, Аким Аксеныч снова пристал к Воробью:

— Знаешь что, парень? Я так думаю, что мне есть расчет тебя не отпускать. Пойдем, запру тебя в чулан.