Разоблачение Атлантиды - [57]

— И это правильно. Они заслуживают того, чтобы остаться в твоей памяти и сердце навсегда. Они сами решили участвовать в борьбе, понимая, что она полна опасностей. Ты не можешь защитить взрослых людей от последствий их выбора. Ты можешь лишь почтить их самопожертвование, не забывая о них.

Она, наконец, посмотрела на него. Ее глаза, мерцающие непролитыми слезами, казались огромными на ее бледном, усталом лице. От ее взгляда волна боли пробилась к чему-то в его груди, что было закрыто, словно люк на судне, попавшем в шторм.

— Я даже не знаю, как спросить об этом, — сказала она. — И часть меня понимает, что я этого не заслуживаю. Но… Не обнимешь ли ты меня? Совсем ненадолго?

— Грейс, — с благоговением произнес он ее имя. — Я как раз собирался тебя о том же попросить.

Осторожно, очень осторожно, он сел на край постели рядом с ней и раскрыл свои объятия. Она, вздохнув, прижалась к нему, положив голову на плечо. Он чувствовал нежное тепло ее дыхания на шее, и хотел лишь защитить ее. Хотел, чтобы никогда больше Грейс не пришлось снова столкнуться с такой трагедией. Ни с трагедией, ни с болью, ни с опасностью.

Он уже желал, чтобы она была потомком Афродиты, а не Дианы. Красавицей, которая была бы рада держаться подальше от опасности, а не привыкшая охотиться. Но тут она посмотрела ему в глаза, дрожаще улыбнулась, и он понял, что в ней есть и красота, и сила духа.

И тут Алексиос пропал.

— Я собираюсь тебя поцеловать, — сказал он, но потом подождал, не зная, чего ожидать: отказа или позволения. Не зная, чего больше он опасался услышать.

— А я тебе позволю, — прошептала она. Но не стала ждать, пока он ее поцелует. Вместо этого, она сама прижалась губами к его губам, и от нежного прикосновения, внутри него разгорелся большой пожар.

Он хотел ее поцеловать, завладеть ею, поставить на ней свое клеймо. Инстинкты сражались со здравым смыслом и заботой; нужно было обращаться с ней нежно, ведь Грейс ранена. Примитивный голод, древнее человечества, древнее самой Атлантиды, требовал удовлетворения. Он немного отодвинулся, выиграв сражение со своей темной половиной, но она отказалась отпустить его. Она подвинулась еще ближе к нему, так что почти оказалась у него на коленях, запустила пальцы ему в волосы и притянула к себе его голову.

— Мне всё равно. Я знаю, это неправильно и грубо, вот так целовать тебя. Вот так хотеть тебя, когда столько раненых… — она запнулась и вздохнула. — Знаю, это неправильно, и я слаба, потому что ты мне так нужен, но это не меняет сути. Я могла сегодня умереть и впервые за эти годы испугалась, когда увидела, что смерть наступает.

Грейс пристально посмотрела в его глаза, желая, чтобы он понял.

— Я боялась, потому что впервые мне было что терять.

Он снова ее поцеловал. Он мог лишь целовать, обнимать, прикасаться к ней. Целовать глубже. Какая-то часть него, все еще рациональная и разумная, напомнила, что следует осторожнее обращаться с раной на боку. Он обнимал ее так бережно, будто она была сделана из хрупкого атлантийского стекла. А целовал так, словно если он перестанет, то потеряет надежду, свет и любовь.

Любовь. Когда это незнакомое слово промелькнуло в его голове, что-то изменилось. Мир заколебался, и с неба стали падать звезды, взрываясь в этой самой комнате.

Алексиос целовал Грейс и падал в сияющую воронку из дыма, окрашенного яркими контрастными цветами. Темно-зеленый и бледно-золотой, изумрудный и янтарный, черные полоски на драгоценном камне, созданном из света. Он падал среди цветов, понимая шокирующую правду. Он падал прямо в душу Грейс.

Она всхлипнула, застонав или вздохнув, и Алексиос завладел ее ртом, поймав неровную стрелу темно-янтарного цвета, которую он почему-то посчитал выражением ее скорби и страха.

Он тут же понял это, хотя с ним подобное происходило в первый раз за долгие годы его существования. Он достиг слияния душ с Грейс, и радость, смешанная со страхом, грозили лишить его рассудка.

Грейс одной рукой вцепилась в Алексиоса, другой рукой зажимая рану, как будто могла держаться за него, как балласт, и спастись от бури своих эмоций. Он целовал ее так, как никто прежде ее не целовал. Он целовал ее, словно она была важна, словно она была для него всем. Как будто его тепло и жажда могли заполнить темные, пустые уголки внутри нее.

Она прижималась все ближе и ближе к нему, желая почувствовать биение его сердца у своей груди, так что боль от раны казалась туманным воспоминание по сравнению с жаркой жаждой, охватившей все ее тело. Она была жива и не потеряла его, пока этого вполне достаточно. Они смогут удержать тьму где-нибудь в сторонке.

Но потом жар и желание изменились, преобразились. И изменение, о котором она думала раньше, свалилось на нее, словно по божественному капризу. Поразительная радуга красок — весь спектр цвета — взорвалась между ними, вокруг них и в них самих. Краски танцевали, вращались в ее сердце, душе в ритме музыки их поцелуя. Она попыталась отодвинуться от него, пораженная светом и цветом, не понимая, но в то же время признавая, но он крепко обнимал ее, словно был не в силах отпустить.