Разные оттенки смерти - [10]
Клара не была с ними знакома, но подозревала, что сами они никогда бы не использовали слово «восторг».
– А это кто? – спросила Клара, показывая на почтенного пожилого человека рядом с Гамашем.
– Франсуа Маруа.
У Клары округлились глаза, и она обвела взглядом зал. Почему народ не осаждает знаменитого торговца произведениями искусства? Почему с месье Маруа говорит только Арман Гамаш, который даже и не художник? Если у этих вернисажей и была какая-то цель, то никак не воздать должное художнику, а скорее завязать полезные знакомства. И в этом смысле более полезного человека, чем Франсуа Маруа, трудно было себе представить. Но тут Клара поняла, что многие в этом зале даже не знают, кто он такой.
– Как вам, наверное, известно, он почти никогда не приходит на выставки, но я дала ему каталог, и он сказал, что ваши работы просто потрясающие.
– Правда?
Даже с учетом того, что среди людей искусства слово «потрясающий» имело гораздо меньшую цену, чем среди людей нормальных, это все равно можно было считать комплиментом.
– Франсуа знаком со всеми, у кого есть вкус и деньги, – сказала куратор. – Это большая удача. Если ему понравятся ваши работы, то успех вам обеспечен. – Куратор пригляделась внимательнее. – Я не знаю человека, с которым он разговаривает. Видимо, какой-то профессор, знаток истории искусства.
Прежде чем Клара успела сказать, что этот человек никакой не профессор, Маруа повернулся от портрета к Арману Гамашу. На его лице застыло изумленное выражение.
Что он такое увидел и что это значит?
– А вон там, – сказала куратор, показывая в другую сторону, – Андре Кастонге. Еще одна важная персона.
Взгляд Клары остановился на фигуре, хорошо известной в квебекском мире искусства. Если Франсуа Маруа был замкнут и нелюдим, то Андре Кастонге был всегда и везде, серый кардинал квебекского искусства. Месье Кастонге, чуть моложе Маруа, чуть выше, чуть тяжелее, был окружен кольцом людей. Внутренний кружок составляли критики различных влиятельных газет. Дальше стояли менее известные галеристы и критики. А в наружной части кольца толклись художники.
Они были планетами, а Андре Кастонге – солнцем.
– Позвольте я вас представлю.
– Потрясающе, – сказала Клара.
Мысленно она преобразовала это слово в другое, отвечающее тому смыслу, какой она в него вкладывала. Merde.
– Неужели это возможно? – спросил Франсуа Маруа, вглядываясь в лицо Гамаша.
Гамаш посмотрел на старика и, слегка улыбнувшись, кивнул.
Маруа снова посмотрел на портрет.
Гул в зале с прибытием новых гостей стал почти оглушающим.
Но Франсуа Маруа не мог оторвать глаз от одного лица – разочарованной старой женщины на холсте. Лица, исполненного осуждения и отчаяния.
– Ведь это святая Мария, верно? – почти шепотом спросил Маруа.
Старший инспектор не был уверен, что этот вопрос обращен к нему, а потому не ответил. Маруа увидел то, что было доступно лишь избранным.
На портрете Клары была изображена не просто сердитая старуха. Художница и в самом деле имела в виду Деву Марию. Состарившуюся. Забытую миром, который устал от чудес, начал относиться к ним настороженно. Миром, который был слишком занят, чтобы замечать, что камень откатился назад. К новым чудесам.
Это была Мария в последние годы жизни. Оставленная всеми, одинокая.
Она сердито смотрела в зал, наполненный веселыми людьми, попивающими вино. И проходящими мимо нее.
Кроме Франсуа Маруа, который оторвал взгляд от картины и снова посмотрел на Гамаша.
– Что сделала Клара? – тихо спросил он.
Гамаш немного помолчал, собираясь с мыслями, чтобы ответить на вопрос.
– Привет, слабоумный. – Рут Зардо всунула сухую руку в ладонь Бовуара. – Рассказывай, как у тебя дела.
Это был приказ. Мало у кого хватало духу игнорировать Рут. Но с другой стороны, мало кого Рут спрашивала о его делах.
– Прекрасно.
– Вранье, – отрезала старая поэтесса. – Дерьмовенько выглядишь. Отощал. Побледнел. Сморщился.
– Это в точности ваш портрет, старая пьяница.
Рут Зардо захихикала:
– Верно. Ты похож на озлобленную старуху. И это не комплимент, как может показаться.
Бовуар улыбнулся. Вообще-то, он с нетерпением ждал встречи с Рут. Он взглянул на эту высокую худую старуху, опирающуюся на палку. Волосы у Рут были седые, редкие и коротко подстриженные, отчего возникало впечатление голого черепа. Это казалось Бовуару символическим. Ничто рождавшееся в голове Рут не оставалось невыраженным, утаенным. Только сердце ее было закрыто.
Но оно проявлялось в ее стихах. Каким-то образом – ум Бовуара не мог постичь каким – Рут Зардо за ее стихи получила премию генерал-губернатора. Ни одного из ее стихотворений он не понимал. К счастью, понять Рут как человека было гораздо легче.
– Ты почему здесь? – спросила она, сверля его взглядом.
– А вы? Только не говорите, что приехали сюда из Трех Сосен, чтобы поддержать Клару.
Рут посмотрела на него как на сумасшедшего:
– Конечно не для этого. Я здесь по той же причине, по какой и все остальные. Бесплатная еда и выпивка. Но я уже свою норму выполнила. Ты поедешь потом на вечеринку в Три Сосны?
