Разнотравье - [132]

— Вы из МТС? — спросил он с детским недоумением.

Один из парней кивнул и отдуплился.

— А где косилки?

— Стоят косилки.

— Почему стоят?

— Хозяин косить не дает.

— Где он! — крикнул вдруг Дедюхин. — Почему сидите! Почему…

Возмущаясь, он обыкновенно терял верный тон и сбивался то на крик, то на слишком тихий голос.

— Мы докладывали. В МТС звонили.

— Ну и что?!

— Говорят, пишите акт.

— Ну ладно, — сказал Дедюхин.

У него снова закололо сердце.

Там, в районных кабинетах, каждый день с утра до поздней ночи заседают, ломают голову, как выправить положение, как сохранить поголовье скота, как выйти на зиму с кормами, а тут — домино. Ровно на другой планете. Будто не их касается!

В деревню он вернулся часам к шести вечера, измученный и усталый.

Там его ждала новая неожиданность.

У Лопатиных все еще гуляли.

Из открытых окон долетали звуки радиолы, пьяный смех, дробный перестук каблуков.

— Ну, это уж не в какие ворота не лезет! — сказал сам себе Дедюхин и пошел в избу.

В горнице было жарко, как в бане. Свадьбу играли второй день.

Весь цвет колхозного руководства во главе со Столетовым веселился. Столетов сидел выпивши. На шее у него висела соска.

Длинный стол был застлан дареной скатертью, и дареные тарелки из Германской Демократической Республики давно были в ходу. Видно, Любаша не отличалась бережливостью.

Захмелевшая Варя, помахивая платочком, визжала частушку. Вокруг нее плясали Юра и Любаша.

— За кем закреплено четвертое поле? — спросил Дедюхин, усаживаясь рядом со Столетовым. — Кто бригадир?

— Жених бригадир, — ухмыльнулся Столетов.

— Что же он себе позволяет? Кукурузу косить не начал?

— Вроде не собирается.

— Это тоже твоя инициатива?

— Это его инициатива.

— Как же так? Все горит. Зеленая масса превращается в прах…

— Тебе что — агрономша нашептала?

— Сам видел, горит кукуруза! — вспылил Дедюхин. — Лично!.. А вы тут пляшете… В «Труде» вон уже откосились, рапортуют…

— А завтра дождь, — сказал Столетов.

— Что?! — Дедюхин вылупил на него глаза.

— Завтра дождь будет, — повторил Столетов с усмешкой. — Наша кукуруза поднимется, мы силос на зиму заложим. А в «Труде» по вашему нажиму скосили — ничего не возьмут. Не знаю, похвалят ли они вас…

— Нажим не наш, а указание обкома… Да кто тебе сказал, что завтра дождь? — не отставал Дедюхин.

— Да это я так, к примеру…

— А, к примеру! — вспыхнул Дедюхин. — Тебе все шуточки! Косилки вторые сутки стоят… Вам, как передовикам, дефицитную технику доверили.

— А мы не просили технику. Поспеет кукуруза — скосим… Мы тут не попки. Сами понимаем. Как правление решит, так и будет.

— А хозяйку с избы гнать — это тоже правление решило? — Дедюхин прищурился. — Надоела? Пересменку нашел?

— Слушайте, Яков Макарыч, — сказал, побелев, Столетов. — Про косилки ладно, вам по должности положено. А в мои дела, кто бы вы ни были, нос совать не позволю.

— Ишь ты, распалился! Разбаловали тебя тут… Гляди, еще и на дверь укажешь.

— И укажу.

Несколько человек с испугом прислушивались. Еще немного, и спорщики вцепились бы друг в друга.

Но в дверях зашумели, и Столетов отвлекся.

Вошла старуха, стриженная по-мужски, под польку. Ей было лет восемьдесят, не меньше. Она с трудом опиралась на трость, но шла самостоятельно и недовольно отстраняла помощь. У нее было властное сухое лицо, изрезанное глубокими, прямыми морщинами.

В другое время Дедюхин сразу бы обратил на нее внимание, но он до того рассердился, что не обернулся на общий приветственный гул, а продолжал выговаривать:

— Была дана команда — косить. И надо косить, а не умничать.

На этих словах он заметил старуху и осекся. И пока она шла к месту, следил за ней долгим, привязанным взглядом.

— Ладно, ладно, сама! — Она уселась на стул, достала из кармана длинный мундштук и закурила папироску. Потом огляделась, махнула рукой. — А ну, музыка, тише! Который жених? Ты, что ли, Лопатин? Иди — поцелуемся…

Лопатин удивленно оглянулся. Он видел старуху первый раз в жизни.

— Иди, иди, не брезгуй. А невеста кто? Ты? Иди — поцелуемся. И ступай, чего стоишь. Нет, обожди… Забыла, — она достала из кармана ветхий листок бумаги и бережно подала Любаше. — Вот. Сочинение. «За что я люблю родину». Твой жених сочинил. Видишь подпись: Николай Лопатин. Примерный был ученик. Писал с нажимом. Читай всем.

— Это не он женится, Вера Адамовна! — сказал Столетов. — Это сын его женится.

— Сын? — с трудом соображала старуха, — А отец что? Уже женился?

— Женился.

— А где он?

— Его нету, — тихо сказал Юра.

— С войны нету, — постно вздохнула Ниловна.

— Нету, — старуха задумалась. — Учила, учила, а его нету… Не стану больше по свадьбам ездить! — внезапно рассердилась она. — Дура стала. Ни ума, ни памяти.

Она собралась было подняться, но вдруг взгляд ее остановился на Столетове.

— А ты кто? Ты — с соской? — спросила она. — Когда учился?

— Да я не учился. Я педагогом у вас работал. Столетов. Помните?

— Столетов… Литературу вел. Как не помнить… Она медленно стала окунаться в воспоминания, ее резкие морщины обмякли, глаза затуманились.

— Примерный был педагог, — вспоминала она. — Десять лет работал. Не манкировал. А тут — на первом уроке — нету. Увезли его из дому в тюрьму. Пришлось заменять урок — назначать пение.