И даже — ещё шире. При таком объяснении не приходится удивляться, что российская революция (с её последствиями) оказалась событием не российского масштаба, но открыла собою всю историю мiра XX века — как французская открыла XIX век Европы, — смоделировала и подтолкнула всё существенное, что потом везде произойдёт. В нашей незрелой и даже несостоявшейся февральской демократии пророчески проказалась вся близкая слабость демократий процветающих — их ослеплённая безумная попятность перед крайними видами социализма, их неумелая беззащитность против террора.
Теперь мы видим, что весь XX век есть растянутая на мiр та же революция.
Это должно было грянуть над всем обезбожевшим человечеством. Э_т_о имело всепланетный смысл, если не космический.
Могло бы, воля Божья, начаться и не с России. Но и у нас хватало грехов и безбожия.
В Константинополе, под первое своё эмигрантское Рождество, взмолился отец Сергий (Булгаков):
«За что и почему Россия отвержена Богом, обречена на гниение и умирание? Грехи наши тяжелы, но не так, чтобы объяснить судьбы, единственные в Истории. Такой судьбы и Россия не заслужила, она как агнец, несущий бремя грехов европейского мiра. Здесь тайна, верою надо склониться.»
Февральские деятели, без боя, поспешно сдав страну, почти все уцелели, хлынули в эмиграцию и все были значительного словесного развития — и это дало им возможность потом десятилетиями изображать свой распад как торжество свободного духа. Очень помогло им и то, что грязный цвет Февраля всё же оказался светлей чёрного злодейства коммунистов. Однако если оценивать февральскую атмосферу саму по себе, а не в сравнении с октябрьской, то надо сказать — и, я думаю, в «Красном Колесе» будет достаточно показано: она была духовно омерзительна, она с первых часов ввела и озлобление нравов и коллективную диктатуру над независимым мнением (стадо), идеи её были плоски, а руководители ничтожны.
Февральской революцией не только не была достигнута ни одна национальная задача русского народа, но произошёл как бы национальный обморок, полная потеря национального сознания. Через наших высших представителей мы как нация потерпели духовный крах. У русского духа не хватило стойкости к испытаниям.
Тут, быстротечно, сказалась модель опять-таки мiрового развития. Процесс померкания национального сознания перед лицом всеобщего «прогресса» происходил и на Западе, но — плавно, но — столетиями, и развязка ещё впереди.
1980–1983