Размах крыльев ангела - [2]

Не изменился город – что такое какие-то несколько лет для города, неизменно стоящего на одном месте более трех веков, – не изменилась открывающаяся с моста величественная, никогда не забываемая ею панорама – разве могут испортить вид какие-то там бестолковые рекламные буквы, – не изменился запах – что можно добавить в пряную смесь балтийского ветра, речной воды, нагретого асфальта и автомобильных выхлопов с ноткой аромата пионов, цветущих на Стрелке, – но напрочь изменился знакомый до боли двор. Вход под арку преграждала массивная кованая витая решетка, новодел под старину с кодовым замком и блестящим пятачком для ключа-таблетки. Она достала из сумки связку ключей и, воровато оглядевшись по сторонам, приложила к пятачку забранную черной пластмассой «монетку». С удивлением пожала плечами, когда операция прошла успешно и калитка, украшенная витыми металлическими листьями, услужливо подалась внутрь, давая проход, подхватила свой нетяжелый чемодан и, осматриваясь, пошла через двор к знакомому подъезду. Когда она была здесь в последний раз, грязные серо-желтые стены арки встречали входящего призывными надписями «Туалета нет!», «Виктор Цой», «Зенит чемпион», и помельче – сплошные неприличности, бабушка запрещала читать и вникать, а на самом углу полустертое «Бомбоубежище» со стрелкой. Лампочка в арке раньше всегда отсутствовала по каким-то принципиальным соображениям, а на самой середине пути, возле выступающей словно грибная шляпка крышки люка, традиционно утюжила носки ног выбоина в асфальте. Надписи – ни одной из них не осталось и в помине, и стены были нынче выкрашены в цвет подвявшего салата, – лампочка – почетно угнездилась на положенном ей по штату месте, – крышка люка – словно вросла внутрь, сровнялась заподлицо с землей, – хорошо знакомая выбоина, при мысли о которой привычно заныли пальцы ног, напрягся в предчувствии падения вестибулярный аппарат, – может быть, она взяла отпуск и улетела отдыхать в Турцию? И только старая липа, ныне заботливо окруженная кованым заборчиком, шевелила листвой как и прежде. Где-то на ее коре было вырезано ножом «М+М=Д», но она не решилась пойти посмотреть, больше она не чувствовала себя в этом дворе как дома.

В подъезде, в бывшей выгородке для детских колясок, пристроилась будка консьержки, в ней хозяйничал нездорово рыхлый, пожилой мужчина, пил чай с бутербродом. Он выжидательно смотрел, тщательно пережевывая свой сыр с булкой, ничего не дождался и бесстрастно спросил первым:

– В какую?

– В девятую, – ответила она и испугалась: вдруг и номер квартиры за эти годы тоже сменился?

– Проходите, предупреждали, – удовлетворенно ответил консьерж, возвращаясь к бутерброду.

Вопреки опасениям два ключа из связки легко подошли к замкам новой, обшитой деревом металлической двери. Но квартира эта больше не походила на ту, прежнюю квартиру, знакомую до самых мелочей с раннего детства. Новыми были мебель, обои на стенах, паркет на полу, новой была восстановленная лепнина под потолком, даже окна были новыми, металлопластиковыми, а не теми, деревянными, с широкими промежутками между стекол, куда на зиму кидали засохшие кисточки рябины и ставили рюмку с крупной солью, и где в уголке прямо на стекле было накарябано стеклорезом, позаимствованным у соседа безо всякого спроса, привычное «М+М=Д».

Она устало опустилась на край незнакомой, широченной и мягкой кровати и горько заплакала.

Она плакала, лежа на самом краю, и ей не нужно было до времени знать, что новая жизнь, к которой она стремилась последние пять трудных и удивительных лет, о которой мечтала, несет ей с собой еще большие трудности и разочарования, напрямую связанные со всем тем, от чего она так старательно бежала.

Часть первая Маша Македонская

Глава 1. Замуж

Маша осталась совершенно одна на втором курсе института. И до этого-то времени не была окружена родней, жила вдвоем с бабушкой. Родители Машины погибли в горах, когда ей было всего тринадцать, и Маше незачем было знать, что не было в их смерти ничего героического: выпили, не хватило, поехали в ночь в ближайший поселок за водкой, но не добрались, «уазик» повело на глинистой дороге, сбросило с обрыва. Братьев и сестер у нее не было, – родители и так каждый сезон проводили в поле, повесив единственного ребенка на шею бабушки, маминой мамы.

А тут в одночасье не стало и бабушки.

Маша растерялась. Домашняя, нетусовочная девочка, она совершенно не умела жить жизнью вне своей маленькой семьи, не умела веселиться ночи напролет, подкрепляясь пивом, чипсами и энергетическими коктейлями, не умела и не любила собирать компании у себя дома. Она была некрасивой, но очаровательной своей мальчишеской угловатостью, неженской худобой, граничащей с изможденностью, непропорциональностью лица, где глаза и губы занимали почти все свободное пространство.

Досадно хорошая девчонка, с хатой, одна без родичей, а к себе не пускает. То есть нет, пускает, радушно приглашает на чай с домашним печеньем. Вы представляете себе – чай с печеньем! С до-ма-шним!! А в одиннадцать начинает конкретно так намекать, что скоро закроется метро. Ненормальная! Институт благородных девиц, блин! Немудрено, что ни парня, ни подруг.