Различия - [40]

Интересно, что то, что она сделала сейчас — всего на две пуговицы расстегнув свою скромную блузку и высвободив правую грудь, — она сделала точно так же тихо, почти незаметно. Если бы я случайно мгновением раньше зажмурился, а делал я это часто, чтобы в глаза не попадал пот, мне могло бы показаться, что она  сидит так, в расстегнутой блузе, с тех самых пор, как мы набились в этот зал ожидания. С другой стороны, что-то говорило мне, что она сделала это так тихо вовсе не потому, что стыдится. Она хотела покормить ребенка и сделала это так, как, вероятно, это и делается повсюду на свете, самыми естественными из возможных движениями. Словно ей безразлично, одна ли она или окружена множеством людей в тесном замкнутом пространстве.

— Ох, до чего же рыбки-то соленые были! Пить охота, сил нет! Если хочешь, угощайся, возьми яблочко, — вздохнула рядом толстая баба, сейчас она то и дело доставала из кошелки и поедала не очень крупные морщинистые яблоки, целиком, вместе с сердцевиной и косточками, одна палочка оставалась.

Я отказался, отрицательно покачав головой.

— Ребеночек-то у нее, видать, первый, — опять вздохнула толстая баба между двумя кусками, заметив, на кого я смотрю. — Ох уж эти молодые, то ли дело мы, безо всяких докторов обходились, я вот стольких родила, да так, что и моргнуть не успеешь, еще и полотенец не принесли, и воду не вскипятили, а я раз — и готово.

Сказано это было с неопределенной интонацией, одновременно и насмешливо, и с жалостью, если такое возможно. Во всяком случае, многозначительным тоном, словно баба хотела добавить: «Она еще не знает, что ее ждет». Но не добавила. Продолжала жевать свои яблоки.

Вполне возможно, что у молодой женщины это действительно был первый ребенок. По ее возрасту, может, и нельзя было сделать такой вывод, но все еще узкие бедра и небольшая грудь наводили на мысль, что до этого она не рожала. Да и сама эта грудь, абсолютно белая, с нежным румяным соском, плотная, словно изваянная Творцом из молочного мрамора в момент вдохновения, над ней скромная нитка тонкой серебряной цепочки, небольшой крестик... Если бы я не наблюдал за тем, как ребенок жадно схватился за нее ручонками, то готов был бы поклясться, что к ней никто никогда не прикасался.

Молодая мать, размеренно дыша, кормила ребенка совершенно спокойно, с нежной улыбкой и взглядом, обращенным куда-то вдаль, за пределы этого зала ожидания... Когда смирение начинало покидать ее лицо с правильными чертами, она обращала взгляд на ребенка, которого кормила, улыбка снова появлялась на ее губах, и она, такая же загадочная, опять смотрела куда-то за пределы того, что было вокруг. Ничего иного она не видела, ничто иное ей не мешало, даже липкая духота в помещении, набитом людьми, уставившимися себе под ноги... Да, вот тут я заметил еще одно: на ее голову и плечи был наброшен длинный легкий платок, но на лбу у нее не было ни капли пота.

Считаешь, что мы не вернемся с войны?

Мне кажется, я мог бы смотреть на нее целый день... Вдруг песня из буфета «Согласие» стала затихать, а потом и вовсе смолкла. Послышались крики. Потом шум настоящей ссоры. Позже я узнал, что тот самый краснолицый солдат не желал рассчитаться за три кружки пива, которые выпил. Уперся и заплетающимся языком твердил, что платить не будет:

— Да ладно, ты, официант, чего, не можешь хоть раз армию угостить... Почему именно мы должны за все платить в этом несчастном государстве... Ну не даешь в кредит, так хоть угости... Чего ты все работаешь да работаешь, сядь с нами, запой, хоть подтяни... Признайся, ты не хочешь отпускать в кредит, потому что считаешь, что мы с войны не вернемся... Что мы все там погибнем...

Старый официант щурился, пытаясь оценить, как далеко может зайти дело. Один этот день принес дохода больше, чем предыдущие десять. Но посетители становились все требовательнее. И это еще вопрос, сможет ли он позже справиться с ними. Он знал, как все может повернуться. И хотя ему не хотелось, решил не рисковать. Будут еще деньги, и солдаты здесь еще будут, и они не пропустят возможность выпить. Уж это-то точно. Он лишь на секунду поднял глаза:

— Буфет закрывается.

— Как это закрывается? — подскочил краснолицый.

— Вот так, закрывается. Моя смена кончилась... Я и так из-за вас здесь задержался. — Официант повернулся к нему спиной и начал убираться на стойке.

— А мы? Нам куда деваться? — ударил себя в грудь краснолицый.

— На перрон, за вами вот-вот поезд придет.

— На перрон? Как бездомные собаки... — плюнул тот на пол и грязно выругался.

Официант сделал вид, что не расслышал. Что ж, за такие хорошие деньги можно стерпеть оскорбления и похуже. Опять же важно, чтобы солдатики успокоились. А чем они займутся, оказавшись за стенами «Согласия», его не касается. Пусть об этом позаботятся офицеры, их всю жизнь готовили к таким вот моментам... Важно только, чтобы они все ушли, а там пусть делают что угодно, дальнейшее его не касается.

Так и вышло. Совсем молоденькие, почти мальчишки, резервисты оставили свое снаряжение перед буфетом, побросали каски, оружие, противогазы и ранцы, расстегнули ремни, сбросили рубахи и, растянувшись вдоль железной дороги, принялись бегать наперегонки и перекрикиваться, прыгать через шпалы, загребать сапогами шуршащий гравий и, как дети, съезжать с насыпи...