Различия - [30]

Так кажется, но дверь под натиском всегда уступает — под дрожание стекол с гранеными краями, под треск дерева и скрип петель она все-таки открывается. Даже местные больше не замечают перемен на обветшавшем фасаде в стиле классицизма, на террасе второго этажа виллы, расположенной на середине склона, рядом с лестницей, которая ведет от Купальни к так называемому замку Белимарковича. А уж туристы, так они на подобные мелочи и вовсе не обращают внимания. Они увлечены самым красивым курортом страны. Они, все вместе и каждый в отдельности, увлечены прогулками от источника к источнику с лечебной водой, брошенными тайком любовными взглядами, поющими и пляшущими на каждом углу уличными артистами, разглядыванием сувениров, вчерашней или предстоящей сегодня вечером партией в преферанс, они отправляют первые открытки, в которых сообщают своим дорогим и близким, что только что благополучно прибыли, только что разместились и уже чувствуют себя гораздо лучше.

Итак, разбухшая французская дверь долго, очень долго тихонько поскрипывает, а когда начинает открываться, издает резкий треск. Почти выстрел. Так бывает, если руками удается разломить прошлогоднее яблоко. И тут же, даже при безветренной погоде, чувствуется это внезапное движение воздуха. Может быть, в квартире открыто что-то еще, возможно, кто-то умышленно устраивает сквозняк, а может, что-то большое, одновременно невидимое и недоступное для понимания после долгого многомесячного заключения рвется на свободу. Это заметно по занавеске. Отяжелевшая за зиму штора несколько мгновений колышется, видны подрагивающие края бледно-желтой парчи. Да, именно так, штора несколько мгновений колышется, а тут вдруг налетает настоящий порыв ветра, занавеска трепещет, вздымается, надувается, а потом медленно, вся, до последней нитки на бахроме, недвижимо повисает.

А странный сквозняк, это нечто невидимое и недоступное для понимания, кто знает, что это такое, словно продолжает лететь дальше — на крышах соседних зданий резко оживились флюгеры, десятки петушков из кованого железа бешено вращаются, указывая на все стороны света. Но на террасе все еще никого нет. Этот кто-то словно ждет, чтобы внешнее и внутреннее давление полностью уравновесилось, словно ждет, когда комнаты на втором этаже и вся Врнячка-Баня, а может быть, и весь белый свет закончат обмен тем, что могут друг другу предложить, сообщить. Да, без сомнения, и весь белый свет, потому что это необъяснимое движение воздуха продолжается, удаляется, ближайшие флюгеры уже успокоились, петушки из кованого железа угомонились, но зато затрепетали десятки разноцветных флажков, которыми украшен бульвар, а в следующее мгновение уже и верхушки далеких тополей вокруг Врняца.

Однако этого почти никто не замечает. Тем более отдыхающие, увлеченные красотами пробудившегося парка, охваченные страстями — любовными или картежными, озабоченные советами лучших здешних докторов, а то и просто исполненные решимости поправить свое здоровье и написавшие близким, что первый осмотр прошел хорошо, что врачи высказали оптимистические прогнозы и категорически подчеркнули, что многое зависит и от обычной воли пациента.

Как шрам от древнего стигмата

Лишь полчаса спустя, а иногда и больше, на большую террасу выходит серьезный мальчик среднего роста, с черными курчавыми волосами. Ему всего двенадцать. В руках он держит метлу с обломанной сверху палкой и обтрепанными снизу прутьями, он аккуратно сметает все, что осталось здесь после долгих зимних месяцев. В основном это чешуйки краски и куски штукатурки, которые сначала вздулись пузырьками, а потом отвалились от верхней части обветшавшего фасада... песчинки того песка, который давным-давно был замешан в эту самую штукатурку и который теперь словно стремится вернуться туда, откуда его привезли и просеяли, в недра Западной Моравы... каким-то чудом уцелевшие скукожившиеся листья липы... кучки ломких еловых иголок... застывшие капельки сосновой смолы... прошлогодние лепестки и перышки птичьих стай, которые пролетали над склонами Гочи... иногда и потерянный строительный материал для ласточкиного гнезда... соломинка... закрученный виноградный ус из долины Левач, за горой... завиток пакли... затвердевший комочек грязи, который болтливая птица неосмотрительно выронила из клюва...

Курчавый мальчик делает свою работу старательно. Сметает мусор на развернутый лист какой-то газеты, на крупные кричащие заголовки, на мелкие буквы и фотографии улыбающихся актеров и политиков между ними. Наконец все собранное и завернутое пухлым комом в газету он куда-то там уносит, в комнаты на втором этаже. Все это уносит туда, а оттуда начинает выносить цветочные горшки. Осторожно. И растения, и горшки все разные. И те и другие выглядят очень старыми. Усталыми. Мальчик расставляет их так, словно точно знает, где какой стоит. Не туда и не туда, а именно вот сюда, с точностью до сантиметра. Как будто на большой террасе у каждого горшка есть свое, испокон веков закрепленное за ним место.

Вообще-то, хотя снизу, со стороны Купальни, этого заметить нельзя, мальчик действительно знает, как располагать горшки, ведь у каждого из них свой диаметр и на пористых плитках пола они уже давно оставили следы. Просто каждый надо поставить на проступивший за долгие годы красноватый кружок, напоминающий печать, очерченную округлой линией ржавчины, или окислившийся шрам какого-то древнего стигмата. Да, когда смотришь снизу, всего этого увидеть нельзя...