Разговоры с Пикассо - [94]

БРАССАЙ. Какая сила характера! А может, это простое упрямство? Ведь в конечном счете от этого страдает и его творчество…

МАРГАРИТА ДЮТЮИ. Ну конечно, он был упрямый. Стоял как скала, никому не уступал. Его друзья-художники – Камуан и Воллар – искали для него покупателей. Но, не желая уступать в цене, он не продавал ничего. В течение трех лет до того момента, как «Женщина в шляпе» появилась на Осеннем салоне, у него не купили ни одного полотна… Ну как, скажите, можно найти покупателя на картину, которая непонятна публике и к тому же стоит пятьсот франков – сумма по тем временам более чем внушительная? Однако накануне закрытия выставки – вы наверняка знаете эту историю – ее организаторам сообщили, что есть некто, готовый купить «Женщину в шляпе» за триста франков. Я помню все так, словно это было вчера. Консьерж принес почту. Отец, еще в пижаме, взял письмо и подошел к окну, чтобы его прочесть. Мать, как обычно, следила за выражением его лица: она знала все его оттенки – радость от хорошей новости, досада, гнев, боль, тревога… Но в тот день она ошиблась… Его лицо было столь горестным и печальным, веки так растерянно дрожали – это было у него признаком глубочайшего волнения, – что мать, потеряв самообладание, рискнула спросить: «Что с тобой? Тебе нехорошо? Скажи же что-нибудь!» Отец, не поняв, насколько встревожена мать, произнес: «Не беспокойся за меня… Но это письмо меня подкосило!» И протянул ей конверт: «За мою картину дают триста франков…» – «Надеюсь, ты не согласишься отдать ее за эти гроши!» – стоически отреагировала мать… Позже, когда мы подружились с Гертрудой Стайн, она рассказала: «Я сказала своему брату: “Это полотно безусловно стоит трехсот франков. Но человек, который его написал, наплевав на мнение толпы, вряд ли уступит в цене…” И когда брату сообщили, что Матисс не согласен снизить цену, я торжествовала…»

БРАССАЙ. Ваша мать жива?

МАРГАРИТА ДЮТЮИ. Она умерла полтора года назад… Заснула вечером, а утром не проснулась… О такой смерти можно только мечтать, не правда ли? У нее была потрясающая память, она помнила все, буквально все. Самую незначительную дату, самое мелкое событие…

Мы рассматриваем мои фотографии Матисса, его дома, его мастерских на бульваре Монпарнас, на улице Плант, на вилле «Рев» в Вансе, во время Осеннего салона.

БРАССАЙ. Он обожал фотографироваться и любил, когда его снимали для кино. Когда я делал его портреты, ему всегда не терпелось их увидеть. В 1939-м он явился ко мне на следующий же день после съемки в его мастерской на улице Плант и спросил: «Вы уже проявили снимки? Они хорошие? Как я на них выгляжу?» Как он выглядит – вот что его волновало. Он часто мне повторял: «Я – человек, который даже когда радуется… То есть, я хочу сказать, что выражение лица у меня всегда неприятное. И меня обычно принимают за угрюмого профессора. За старого сморчка…» И это было действительно так. Матисс был человеком жизнерадостным, но смеяться не умел. Смех портил его внешность. На своих портретах Матисс искал себя и не находил. Суровое выражение лица искажало его натуру, а улыбка превращала лицо в карикатуру. Он мог себе позволить лишь намек на нее…

МАРГАРИТА ДЮТЮИ. Вы правы. Я терпеть не могу портретов, на которых он смеется… Он производит впечатление человека, у которого не все дома… На самом же деле, несмотря на возраст и физическую немощь, Матисс до конца сохранил ясный и трезвый ум… Незадолго перед смертью он смог заново переделать большое панно-коллаж… Вообще, это удивительно, насколько он, с возрастом, все больше и больше походил на своего отца, который был – возможно, вы это знаете – самым крупным торговцем зерном на севере страны.

Я вспоминаю о похоронах Матисса, которые прошли по религиозному обряду.

МАРГАРИТА ДЮТЮИ. Когда мои родители поженились, отец пожелал, чтобы этот брак благословил священник. Он же настоял на том, чтобы детей крестили. Скорее всего, он не был слишком религиозен и вел себя так из уважения к семейным традициям. Потому мы и настояли на религиозном обряде похорон…

Жизор, 14 февраля 1961

По-настоящему весенний день – яркий, солнечный. В Париже жарче, чем на Лазурном Берегу, и так же тепло, как в алжирском Таманрассете… Мы едем в Жизор, чтобы увидеть Башню узника и настенные росписи, о которых Пикассо твердит мне уже двадцать лет…

Мы следуем тем же маршрутом, по которому ехали с ним в Буажелу, примерно в ту же пору, тридцать лет назад. С того времени предместья Парижа расползлись до Понтуаза. Теперь, чтобы увидеть деревню, надо отъехать от столицы километров на тридцать пять. Настоящую деревню – с бескрайними полями, лошадьми, запряженными в цепочку, крестьянами, пашущими землю. Подъехав к развилке Амо-де-Буажелу, борюсь с искушением взглянуть на то, что было важной вехой в жизни Пикассо. Не говоря уж о том, что мне хотелось показать это и Жильберте. Узнаю небольшую часовню с петухом на маковке и входной дверью, мощной, как в замке. На лужайке резвится боксер. Во дворе – молодой человек. Видимо, нынешний владелец Буажелу. Но тут Фуэго, мой озорной пес-двухлетка, заметил боксера и метнулся к нему. Я бегу следом, чтобы извиниться за вторжение, и только тут узнаю в молодом человеке Пауло, сына Пикассо.