Разговор в аду между Макиавелли и Монтескье - [6]

Макиавелли

Нет, Монтескье не можем; вы совершенно не поняли хода моей мысли. Я дал маху, приведя сравнение, которое столь легко опровергнуть. Сама по себе сократовская ирония меня не тревожит, он ведь тоже был софистом и только ловчее других пользовался обманными приемами, а именно полемике ни вы, ни я не учились у него. Так оставим слова и сравнения, займемся идеями. Я следующим образом сформулирую свою систему, и очень сомневаюсь, что вам удастся ее поколебать: дурные инстинкты в человеке сильнее, чем добрые. Человек более склонен к злу, чем к добру. Страх и власть имеют для него большее значение, чем разум. Я не буду доказывать эти прописные истины. На вашей родине попытаться их опровергнуть могла бы только та легкомысленная компания, первосвященником которой был Ж. Ж. Руссо, а апостолом — Дидро. Все люди стремятся к власти, и нет среди них того, кто не стал бы угнетателем, если бы мог им стать. Все, или почти все, готовы пожертвовать правами других ради собственных интересов. Что же удерживает вместе этих хищников, зовущихся людьми? При возникновении государств это грубое и необузданное насилие, позже — закон, стало быть, тоже насилие, только введенное в определенные рамки. Вы ведь изучали историю от самого ее возникновения: насилие повсюду предшествует праву.

Политическая свобода — идеал, имеющий лишь относительную ценность. Государствами и людьми правит необходимость. Под определенными широтами в Европе живут народы, которые просто не способны пользоваться свободой умеренно. Начинается гражданская братоубийственная война, и государству конец; оно раскалывается на партии и распадается от внутренних потрясений, или же раскол делает его добычей других держав. В таком положении народы предпочитают анархии деспотизм. Разве они правы? Едва образовавшись, государство вынуждено вступить в борьбу: ему угрожают враги изнутри и снаружи. К какому оружию прибегнуть в борьбе с заграницей? Разве предводители враждующих армий сообщают друг другу свои диспозиции, чтобы каждый из них мог приступить к обороне? Разве они откажутся от ночных вылазок, нападений, резервов в засаде, схваток при неравных силах? Наверняка они не сделают этого. Они лишь выставили бы себя на посмешище. И почему вы полагаете, что эти засады, эти обходные маневры, необходимые во время войны, нельзя применить против внутреннего врага, против смутьянов? Конечно, в этом случае правила не будут соблюдаться столь же строго; но суть их от этого не изменится. Возможно ли руководить при помощи чистого разума грубыми массами, движимыми чувствами, страстями и предрассудками?

Не важно, управляет ли государством единовластный правитель, небольшая группа или весь народ — ни одна война, торговая сделка, внутренняя реформа не увенчается успехом без помощи таких средств, которые вы на словах отвергаете, но к которым не преминули бы прибегнуть, если бы король Франции удостоил вас хоть малейшего государственного поручения.

Ну разве не ребячлив упрек, предъявляемый книге о государе? В ней, видите ли, говорится о том, что политика не имеет ничего общего с моралью. А вы видели когда-нибудь хоть одно-единственное государство, основанное на принципах морали частного лица? В этом случае преступлением была бы любая война, даже справедливая; каждый захват, не имеющий иных причин, кроме жажды славы, был бы кощунством; каждый договор, по которому одна из держав получает большие преимущества, был бы постыдным обманом; всякий захват суверенной власти был бы деянием, караемым смертью. Законным было бы только то, что основано на праве. Однако я уже сказал вам и повторю то же самое, имея в виду историю этого времени: источник всех суверенных держав — насилие, или, иными словами, отрицание права. Означает ли это, что я отрицаю право? Нет, я полагаю только, что оно применимо в определенных границах, при сношениях народов друг с другом или при сношениях правительства с подданными.

Да и само значение слова «право»: разве вы не замечаете, что оно несколько туманно? Где оно начинается, где оно кончается? Когда право появляется, а когда его нет? К примеру, представим себе государство. Скверная организация общественных институтов власти, неразбериха демократии, бессилие закона против подстрекателей приближают его гибель. Тут из рядов аристократии или народа выдвигается отважный муж. Он нарушает конституцию, он меняет законы, он изменяет все и дарит своей отчизне двадцать мирных лет. Имеет ли он право на то, что делает? Писистрат обманом захватил афинский Акрополь [12]; тем самым он подготовил век Перикла. Брут нарушил монархическую конституцию Рима, изгнал Тарквиниев и кинжалом основал республику, величие которой есть возвышеннейшая картина мировой истории. Но борьба плебеев и патрициев, продолжавшаяся во все времена существования республики, ослабила ее и в конце концов погубила. Появляются Цезарь и Август. Это тоже насильники. Но Римская империя, наследовавшая республику, была столь же долговременной, а, рухнув, покрыла весь мир своими обломками. Итак? Было ли право на стороне этих отважных мужей? По-вашему, нет. И, тем не менее, потомки прославляют их. Они поистине служили своей стране и спасли ее. Они на столетия продлили ее существование. Видите, в случае государства принцип права подчинен принципу пользы, и из этого следует, что добро может проистекать из зла, что к добру приходят через зло подобно тому, как лечат ядом, как спасают жизнь острым ножом. Тем, что хорошо и морально, я занимался меньше, чем тем, что полезно и необходимо. Я принимал человеческое общество таким, каково оно есть, и я установил для него правила, вытекающие из его сущности. Чисто теоретический вопрос: дурны ли насилие и коварство? Да, но их нужно использовать, если хочешь править людьми, пока люди не стали ангелами.