Разгон - [63]

Свадьбы не было. Выпили шампанского на Дерибасовской вчетвером, платил Вася Дудик (вечный финансист Карналя), потом отправились в "свадебное путешествие", то есть на Молдаванку, в поисках дешевой комнатки, которую можно было бы снять для молодых супругов. Почему именно на Молдаванку? Потому что этот район Одессы казался наиболее заселенным, а люди в таких местах всегда добрее, между ними нет того холодного отчуждения, которое неминуемо возникает между жителями изысканных кварталов, домов и квартир, где прозябают в одиночестве и изо всех сил оберегают свою неприкосновенность, в каждом прохожем видя угрозу своему благополучию.

Карналь и Айгюль поселились в длинной полуподвальной комнате в конце длиннющего двора. Окно из комнаты выходило прямо во двор, стояло на земле, в него можно было входить, как в дверь, в него вечно влетал футбольный мяч, который гоняла малышня, заскакивали бродячие собаки, бездомные коты, иногда забредал какой-нибудь пьяный, который уже не имел сил выбраться обратно через окно, и его выпроваживали через дверь, по кошмарно темным коридорам, в которых почему-то не могла долго гореть ни одна электрическая лампочка (они все мгновенно перегорали, и причины установить не мог даже будущий творец электронных машин, будущий академик, будущий бог науки и техники Карналь). Имущества у молодой семьи было так мало, что они порой и сами удивлялись: как могут обходиться таким минимальным количеством вещей? Плетеное кресло, электроутюг, сетка от кровати, поставленная на четыре кирпича и застланная старым ковром, еще один туркменский ковер на полу, какая-то одежонка на двух гвоздях на стене, прикрытая белой простыней, кучка книжек и, кажется, все. Ковры составляли все их богатство, прекрасные туркменские ковры ручной работы - в приглушенных топах, как весенние вечерние сады, как смуглое тело Айгюль, которая любила ходить по комнате почти совсем без одежды, всегда утомленная от репетиций и выступлений, всегда сонная, готовая упасть на ковер и мгновенно уснуть, спрятав голову под подушку, как все дети войны, что пугались взрывов даже тогда, когда сами их и не слышали за тысячи километров от фронта.

Спать она любила, казалось, в ее крови жил тысячелетний сон пустынь. Лишь только выпадала свободная минутка, Айгюль мгновенно поддавалась расслабленности, зевала, глаза ее закрывались. Это страшно, когда любимая женщина рядом с тобой зевает. Все равнодушие мира надает тогда на тебя. Но Карналь прощал Айгюль ее сопливость, ее расслабленность, так как, едва смежив веки и спрятавшись под подушку, Айгюль уже просыпалась, как птичка на рассвете, и сразу начинала рассказывать, что ей приснилось. У нее вещие сны. Видела в них то, что происходило с ним, Карналем, или должно было произойти, угадывала его настроения, желания, даже ощущения, о которых Карналь еще и сам бы не сумел сказать что-то определенное. Сны для Айгюль были как бы второй жизнью. Люди пустыни привыкли видеть широту мира. Для них нет тайн, не существует запутанности, сложности, хаотической неразберихи. Все просто, ясно, понятно, как движение песков, как полет ветров, как вечное перемещение звезд.

Она принесла с собой простоту и наивность пустыни, хотела жить, как маленький звереныш, рядом с ним, но без обязанностей, все обязанности должны были выпадать на его долю, она была подарком судьбы, наградой за былые страдания, вечным напоминанием о своем отце Капитане Гайли, а еще о Георгии Игнатьевиче или же Профессоре, как мысленно называл его всегда Карналь.

Карналю дали назначение в школу на Лузановке, он преподавал там математику в старших классах, ежедневно был занят, не видел Айгюль на репетициях, зато с трех до семи часов, когда у нее был перерыв, они могли вместе пообедать или просто погулять у моря, иногда она хотела поспать, тогда он усаживался за книжки, но вечером непременно бежал с нею, чтобы побыть на оркестровой репетиции, постоять позади режиссера возле первой кулисы во время концерта или спектакля, проводить и встретить Айгюль. Он умудрялся даже выбирать для нее атласные туфельки, сам проверял крепость лент, готов был обшивать суровыми нитками носки туфелек, чтобы не скользили по сцене, но этого уж она ему делать никогда не позволяла.

Шли дни, недели, месяцы. Ее ноги дозревали, как прекрасные плоды, ее руки в танце были нежно-гибкие, точно цветы. Карналь убеждался, глядя на Айгюль, что большинство людей живет всю жизнь, не зная, каковы возможности их тела, какая сила и красота скрываются в каждом движении. Когда высказывал вслух Айгюль свое изумление ее умением фантастически владеть каждой мышцей своего тела, она смеялась:

- Когда я родилась, один добрый человек положил мне в пеленки большую серебряную монету. На ней был молодой месяц и дикий зверь. Чтобы я была красивой, как лунное сияние, и гибкой, как тот зверь.

- Это был Капитан Гайли?

- Не Капитан - просто мой отец.

Она родилась, чтобы летать, не касаясь грешной земли. Приземление лишь эпизод, надоедливая необходимость сил притяжения, естественным состоянием была невесомость, но не беспомощная и беспорядочная, а контролируемая, продуманная.