Разгневанная земля - [47]

Петёфи любил слоняться по узким портовым улицам, вливающимся в шумный Пештский порт, любил шум причаливающих и отчаливающих судов, торопливый говор спешащих к пароходу людей, суетливую озабоченность сходящих на берег пассажиров, ещё неуверенно ступающих по земле после долгого пребывания на пароходе.

У причала Петёфи заметил весёлую группу девушек, ожидавших, когда начнётся посадка на пароход «Дунай». Он направился к ним, но вдруг остановился, прислушиваясь.

Девичий голос звонко выводил:

Скользкий снег хрустит, сани вдаль бегут,

А в санях к венцу милую везут.

А идёт к венцу не добром она —

Волею чужой замуж отдана.

Если б я сейчас превратился в снег,

Я бы удержал этих санок бег, —

Я бы их в сугроб вывернул сейчас,

Обнял бы её я в последний раз.

Обнял бы её и к груди прижал,

Этот нежный рот вновь поцеловал,

Чтоб любовь её растопила снег,

Чтоб растаял я и пропал навек[25].

Певица умолкла. Взволнованный поэт продолжал стоять неподвижно.

— Моя песня, моя песня… — шептал он.

Петёфи подошёл к скамейке, на которой сидели три девушки.

— Где ты слышала эту песню? — обратился он к той, которая пела.

Девушка вскинула на него большие тёмные глаза и не без лукавства спросила:

— Она вам понравилась?

— Потом скажу. Сперва ответь мне: где ты слышала эту песню?

— У нас девушки любят её петь…

— Где это — у вас?

— В нашей деревне «Журавлиные поля». Слыхали небось про такую?

— Нет, не приходилось. В каком это комитате?

— В комитате Сольнок. Да как же вы не знаете угодий такого богача, как наш граф Фения?

— Что мне ваш граф! Я богаче его!

— Богаче? Как бы не так! — Девушка весело засмеялась.

— Уверяю тебя, красавица! У меня в кармане всего двадцать медяков, а твоему графу принадлежит двадцатая часть Венгрии, однако я не поменялся бы с ним своим богатством!

Каталина и её подруги вдруг перестали смеяться. В последних словах незнакомца не слышно было шутки. Заметив на лицах девушек смущение, поэт спохватился:

— Что же вы приумолкли? Не все богачи опасны. Меня не бойтесь!

Каталина снова оживилась.

— Как звать вас? — задорно спросила она.

— Шандор Петёфи. Знакомо тебе моё имя?

— Шандоров у нас в деревне хоть пруд пруди, а Петёфи… такое имя в первый раз слышу.

Петёфи ещё больше повеселел. «Мои песни переживут меня!» — радостно подумал он.

— А тебя как звать, красавица?

— Каталина.

— Куда же вы едете?

— В Вену, на ткацкую фабрику, — ответила за всех бойкая Каталина.

— Да ведь недавно в ваших краях ткацкую фабрику открыл господин Гуваш?

— Он-то и послал нас в Вену обучаться набивному делу. Как приглядимся к работе, так и вернёмся. Только боимся — вдруг не скоро научимся.

— Научитесь, не бойтесь. Не боги горшки обжигают… Ты, Каталина, сразу видно, бойкая, легко научишься… Возвращайтесь скорее!

Девушки встали со скамейки, чтобы лучше видеть удаляющегося незнакомца.

А у него было светло на душе. И то, что до народа дошли его песни, и то, что распевающие их крестьянские девушки едут учиться ткацкому ремеслу, чтобы потом приложить свои знания для развития отечественной промышленности, одинаково возбуждало пылкое воображение поэта.

Глава пятнадцатая Ещё не приспело время…

Петёфи вихрем влетел в квартиру Па́ла Ва́швари.

Молодой историк и популярный литератор Вашвари встал навстречу своему другу, держа в руке оттиск стихов, включённых в девятую книгу произведений Петёфи, которая подготовлялась к печати Густавом Эмихом. Издатель просил Вашвари ознакомиться со сборником и оказать влияние на поэта, требовавшего пополнения книги своими самыми непримиримыми политическими стихами.

— Ты пришёл вовремя, — начал было Вашвари.

Но поэт его перебил:

— Ах, друг мой! Да есть ли на свете большее счастье, чем слышать, как люди распевают твою песню!

Петёфи рассказал про встречу с девушками у причала. И, заметив в руках друга знакомый оттиск, воскликнул:

— Я хочу, чтобы Эмих включил в сборник моего «Венгерца»!

— Знаю: Эмих был у меня вчера. Он честный издатель, однако не намерен рисковать своим капиталом и ещё меньше — впутываться в нашу политическую борьбу. По-своему он прав: помести он в сборник «Венгерца», книга не увидит света. Цензура не дремлет, и меттерниховская полиция пока ещё не провалилась в преисподнюю.

Петёфи весело рассмеялся:

— Друг мой! Если бы ты слышал, как галантно разговаривал сегодня со мной офицер у парка Фении, ты рассуждал бы смелее! — Петёфи пересказал другу своё выступление на предвыборном собрании, организованном единомышленниками графа. — Смешнее всего-то, — заключил свой рассказ поэт, — что полицейский офицер даже сделал мне комплимент, дипломатически приняв моё стихотворение за образец ораторского красноречия.

— Вот-вот, — отозвался Вашвари, — этот офицер, видно, тонкая бестия и недаром старался тебе заткнуть рот! Народ тянется к твоим стихам, потому что в каждом их слове слышит правду, а она ему нужна так же, как хлеб!

— Да, каюсь, лицемерие мне чуждо. При моём рождении судьба положила мне в колыбель искренность вместо пелёнки, и я унесу её саваном в могилу.

— За это мы и любим тебя, Шандор! И за это ненавидят тебя враги свободы! Я уверен: они не простят тебе сегодняшнего выступления у дворца графа. Ты поступил как настоящий революционер! Однако для Венгрии ещё не пробил час открытой борьбы, и я прошу тебя, уезжай пока из Пешта… Повторяю: ещё не приспело время! Кто знает, не готовит ли уже начальник полиции Секренеши тайный приказ о твоём аресте!