Разбуди меня рано [Рассказы, повесть] - [4]

— Мне хуже не будет, а прогул вычеркни. Я был в шахте, был!

— Трофимов! — Я подскочил к ним, чтоб разнять, успокоить.

— Это ты, праведник, — скривив губы, протянул Трофимов. — Ты — здесь. Ты — тоже здесь.

Он отпустил Губина и резко повернулся ко мне:

— Что, подглядываешь? Да?

— Зачем же так, Трофимов? — уже за меня вступился Губин. — Иди проспись. Ты же пьян.

— Пьян? Да, пьян. Ну и что? — вызывающе воскликнул Трофимов. — А ты… ты кто?

— Подожди, Трофимов, — потянул я его за рукав. — Пойдем отсюда.

Но Трофимов не слушал меня, он наваливался на стол, пытаясь вытянуть из-под ладони Губина какую-то тетрадь.

— Вычеркни! Не позорь! Слышь, не позорь!

— Ну, хорошо, хорошо, — замахал руками Губин. — А сейчас иди. Иди.

— А ты при мне… при свидетеле вот… Он правду любит… Пусть знают: Трофимов не прогульщик… Не позорь… Вот…

— Успокойся, Трофимов, успокойся.

— Пойдем отсюда, — просил я, продолжая тянуть Трофимова за рукав.

— Ладно, поверим. — Трофимов ткнул в меня пальцем: — При свидетеле — вот.

— И не только я…

Я оглянулся, но Маши в раскомандировке не было.

«Неужели испугалась? — подумал я, но тут же отверг эту мысль, как невозможную, легко принял другую: — Ушла, по делам ушла, не иначе».

— И ты, ты тоже, — указал Трофимов на Губина. — Верно.

Начальник участка покачал головой и опустился на стул, разглаживая смятые листки тетради. Трофимов, отшатнувшись от стола, повернулся, исподлобья взглянул на меня и, ничего не сказав, вышел из раскомандировки.

— Ну и тип! — вздохнул начальник участка. — Совесть замучила… А ты зачем здесь?

— Он действительно прогулял, Павел Васильевич?

— Да не совсем. С горным мастером схлестнулся. Хотел пораньше уйти — приспичило что-то. Объяснить не объяснил, а тот обиделся, жетон не отдал. Трофимов — без жетона и на-гора. Ушел — и баста. Вот он какой хороший. Он хороший, а другие…

Губин не закончил, снова вздохнул.

— А тебе что надо? — вновь спросил он меня.

— Потом. — Я поспешил из кабинета.

Я надеялся увидеть Трофимова в коридоре, но его уже не было. Не было и Маши, с которой мы собирались уйти вместе домой.

На следующий день, как только мы остались одни, я рассказал Маше о том, что произошло. Она молча, не перебивая, выслушала, и когда я спросил по привычке: «Так кто же прав? Губин или Трофимов?» — она, вместо того чтоб мягко и спокойно сказать привычное: «А как ты сам думаешь?» — как-то странно посмотрела в мою сторону.

Я повторил свой вопрос.

— Трофимов, — как будто впервые услышав эту фамилию, медленно произнесла Маша. — Ты знаешь его?

И тут мне пришлось поведать ей о Трофимове то, что невольно скрывал все это время. Она выслушала меня молча, не перебивая, только изредка вскидывала глаза, как бы убеждаясь в том, что это я сижу перед ней.

Закончил я все тем же вопросом:

— Так кто же прав?

И услышал в ответ совсем другие слова:

— В другой раз, Вася, потом.

Она произнесла их тихо, невнятно, и я, тревожась, спросил:

— Ты не заболела, Маша? Может, лучше отпроситься?

— Ничего, пройдет. А ты иди.

— Могу сбегать, я мигом.

— Спасибо, Вася, не надо. Пройдет.

Как назло, в этот день работы было много, я так и не смог до конца смены отлучиться от своего конвейера. Дела в лаве не клеились. Комбайн не шел: обрушивалась кровля, и приходилось заделывать ее. Больно, как по сердцу, стучала по голым рештакам скребковая цепь. Время в такие минуты тянется ужасно медленно, а тут я еще ничего не знал о Маше: как она там, что с ней?

Спросил у слесаря, который торопился к комбайну:

— Как там Маша?

— Ничего! — крикнул он и полез дальше.

«Ничего, — усмехнулся я. — Что такое ничего? Плохо или хорошо? Ох уж эта наша привычка буквально на все откликаться: „Ничего!“»

Маша работала в откаточном штреке на ленточном транспортере. Просто так не сбегаешь — обязательно надо знать, что у тебя есть впереди десять — пятнадцать минут свободного времени. Но эти минуты могут прийти только в том случае, когда уголь идет хорошо, вагоны заполняются быстро и горный мастер поспешно звонит диспетчеру: «Пришлите порожняк». Для горнорабочих, когда дела идут хорошо, перерыв приходится на то короткое время, когда машинисты увозят из-под погрузочного пункта груженный углем состав, а на его место ставят порожняк.

А угля все нет. Стучит цепь. В молчании стоят вагоны. И уже диспетчер звонит на лаву: «Что случилось?»

Усталые, злые выходят из лавы шахтеры, сердито кричат мне: «Да выключай же ты!»

Это — конец смены, невеселый, грустный конец.

Я поспешил в откаточный штрек, еще издали замахал лампочкой: «Выключай, Маша, отмучились». Но лента продолжала крутиться. Я опять замахал, но, видно, Маша не замечала моего сигнала.

Неужели ей действительно плохо? Раньше с ней такого не бывало. Она всегда поджидала меня.

Маша стояла у головки ленты.

— Выключай! — крикнул я.

— Я остаюсь.

— Что-о?! — удивился я. — Остаешься? Так уже все, конец.

— Иди, Вася, не беспокойся. Я сама дойду.

— Опять попросили остаться?

— Ага, — согласно кивнула она. — Такелажники новый бар в лаву будут доставлять. Кто-то должен им помочь.

— Да послала бы ты их всех подальше! — уже в отчаянии крикнул я. — Пошли!

— Иди, Вася, иди.

— А голова? Не болит?