Разбойный приказ - [5]

– Куда? – Митька поначалу не понял.

– Молодой чьеловек, ти только что говориль по-французски.

По-французски? Ах, вон оно что… Ну, Юхан, ну, удружил, морда свейская. Это вместо шведского языка он, Митрий, целый месяц французский учил? Вот так дела! Обидно – какой в Тихвине толк от речи французских немцев? Французское королевство – сторонушка дальняя, это вам не Швеция, куда сплавать, как в собственный огород сходить. Ни кораблей из Франции, ни купцов на посаде отродясь не видали. Французские немцы – незнаемые, не то что ливонские или, там, свеи. Ну, Юхан, шутничок чертов! То-то хохотал, когда прощались. Прямо ржал лошадью.

Немного погоревал Митька, а после махнул рукой и уж веселого шведского приказчика больше злом не поминал. Все ж таки хоть чему-то научил… Времени вот только жалко!

А Карла Иваныч, купец свейский, как-то встретил Митрия на торжище у книжного рядка. Узнал, улыбнулся в усы – длинные, чуть подкрученные, – поздоровался – бон жур, мол, мсье Димитри. Митька тоже отозвался – бон жур. Разговорились. Хороший человек оказался Карла Иваныч, хоть одет чудно: туфли, чулочки черные, на бедрах – пышные широкие буфы, кафтанчик куцый – камзол называется, длинный, подбитый мехом, плащ. Живот кругленький выпирает, седые волосы завиты, ноги чуть кривоватые – если б не одежка, и незаметно бы было, а так… Хотя тихвинцы давно уже на иноземную одежку не косились – привыкли. А кое-кто – говорят! – в Стекольнах и сам таковую нашивал! Ну, нашивал и нашивал – кому какое дело? Правда, некоторые чернецы осуждали: неча, мол, душу платьем поганым марать!

Зазвал Карла Иваныч Митьку в гости к себе, на постоялый двор, где свейские гости снимали почти полдома. Хорошая горница оказалась у свея. Митрий, как вошел, аж глаза зажмурил. По стенам не лавки, не сундуки – резные, обитые темно-голубым бархатом креслица, небольшой овальный столик, шкафчики с посудой и книгами, стеклянные окна – ну, то в Тихвине не невидаль, как и зеркала, и дорогая посуда. Пошарил Карла Иваныч в шкафу, снял с полки книгу, протянул Митьке.

– На, – сказал. – Читай. Только вернуть не забудь. Какие слова непонятные – выписывай, опосля спросишь.

Митрий обрадовался было – эко, сейчас свейский выучит, – ан нет, книжица-то французской оказалась, некоего Франсуа Рабле, «Героические деяния и речения доброго Пантагрюэля» называется. Но тем не менее заинтересовался Митька. Начал слова выписывать – поначалу каждый вечер к Карле Иванычу бегал, а потом все реже, реже – и без того уже многое понимал. Правда, и некогда особо было – сенокосы пошли. Уматывался Митька: не только для своей коровенки сено косил, а и обители Введенской женской, к коей, как все «бобыли иссадские», приписан навечно был. Иссад – так деревенька введенская называлась, на той стороне реки, супротив Большого Богородичного монастыря, который – он, а не Введенский – в Тихвине и есть самый главный! Хватало работы. И все же находил для книжицы время, по ночам читал, благо, светло было.

А по осени отъехал Карла Иваныч на родную сторонушку в свейский город Стокгольм, что у нас Стекольною кличут. С тех пор и не суждено было свидеться. Зимой Митрий на Введенскую обитель работал – по хозяйству больше: то дровишек из лесу привезти, то еще что. Хозяйка-сестрица, мать Гермогена, – согбенная горбоносая дева со злым взглядом маленьких, запрятанных под кустистые брови глазок – Митьку почему-то невзлюбила и все время старалась посылать на самую черную работу: чистить хлева, птичники, по весне – разбрасывать на поле навоз. Уставал отрок сильно, что поделать, таким уж уродился – сухоньким, слабым. Однако от труда непосильного словно бы сильней становился Митька, жилистым, выносливым, даже несколько раздался в плечах. Но как ни работал, а коровку-то увели – за осенний оброк-бобыльщину взяли. Да вот еще и со служкой неважно вышло! А и правильно – нечего к Василиске приставать! Эва, как бы он посейчас Богу душу не отдал! Убийство – грех тяжкий… Да нет, не должен бы – не так-то много у Митьки сил, чтоб насмерть завалить здорового молодого лба. И все же следует сейчас поберечься.

– На Шугозерье идти надоть, – словно подслушав Митькины мысли, опять напомнила Василиска.

Митрий задумчиво взглянул на нее и вдруг невольно залюбовался – уж больно хороша была сестрица! Синеокая, стройная, с темно-русою толстой косою. Вся хороша – и лицом, и фигурой, даже старая телогрея поверх длинной сермяжной рубахи до пят ничуть не скрадывала красоту Василиски. Поясок узенький, самолично цветастыми нитками вышитый, в ушах синие – под цвет глаз – сережки-кольца, убрус на голове хоть и старенький, да чистый, узорчатый. На ногах – кожаная обувка, поршни, такие же и у Митьки; чай, не в деревне, чтоб босиком-то ходить, да и не дети уже.

– На Шугозерье, так на Шугозерье, – подумав, согласился Митрий. – Попутчиков бы только сыскать.

– Сыщем, Митенька, сыщем. – Василиска обрадованно улыбнулась. – Как не сыскать, когда праздник сегодня? Знамо дело, уж хоть кто-нибудь да приехал из дальних погостов, не со Спасского, так с Пашозерского или с Паши-Кожелы.

– Скажешь тоже – с Паши-Кожелы, – усмехнулся Митрий. – Где Шугозерье, а где Паша-Кожела?! Да и не поедут с дальних погостов на праздник, время-то какое стоит – сеять скоро.