Райское яблоко - [50]

– Поместитесь здесь. Не беда.

Потом Анне стало казаться, что, несмотря на этот колодец и печку, которая не разгоралась, и эти сугробы, в которых тропинки протоптаны были мужицкими валенками, их время в поселке и было единственным, ни с чем не сравнимым и самым любовным.

Они просыпались друг в друге. За стеной сухая темноликая хозяйка ворчала на старую кошку, а в небе горел светло-розовый, чистый, хотя еще слабый Юпитер. Вставать не хотелось. Опять начиналась любовь, и, опомнившись от этой любви, она видела ели, согнувшиеся от обилия снега, и краешек неба, совсем голубого, и тонкий дымок из соседской трубы…

В Москве было трудно. Они раздражались на мать, друг на друга, и мать раздражалась на дочку не меньше, чем даже на зятя. Чувство, толкнувшее Анну и артиста друг к другу, заключало в себе яростную физическую страсть и требовало удовлетворения, которое в условиях этого коммунального жилья происходило быстро, судорожно, сдавленно и, главное, гораздо реже, чем хотелось. Мама спала чутко, просыпалась по ночам, зажигала ночник и читала, хотя иногда уходила на кухню и там пила чай и читала, но ни артист, ни Анна не знали, когда она тихо, как тень, вдруг вернется, вскользнет под свое одеяло и там затаится, как будто уже крепко спит, что было совсем неестественно даже.

В Москве Анне пришлось сделать один за другим два аборта, потому что ребенок в этих условиях был физически невозможен: к маме приходили ученики, и деньги, которые они платили за уроки, были основным источником семейного благополучия. Какие же ученики, если прямо в квартире пищит новорожденный? К первому аборту Анна отнеслась истерически, кричала ему, что они убивают своими руками ребенка и он виноват. Он молчал. Когда на такси они ехали в клинику – известную клинику на Пироговке, – пошел сильный снег, и машины ползли со скоростью белых пушистых улиток. Горели все фары, и были аварии. Муж ее внимательно смотрел в окошко, как будто пытался внутри снежной мути увидеть кого-то, а может быть, что-то. От этого было досадно и грустно. Они ведь с ним ехали не на спектакль, и не в магазин, и не в гости!

– Послушай… – сказала она.

– Что? – спросил он, по-прежнему глядя в окно.

– Давай развернемся, давай не поедем.

Но он с таким недоумением и страхом обернулся к ней и такое сердитое выражение было на его лице за то, что она говорит эти глупости, что Анна вся сжалась.

И на второй год был аборт, к которому она отнеслась уже легче, как будто бы речь шла совсем не о жизнях, совсем не о детях, совсем не о душах.

Когда она на третий год вновь забеременела, напал лютый грипп на Москву, и начал косить перепуганных жителей, и в каждой семье кто-то заболевал, а многие – так тяжело, что кончалось больницей и даже летальным исходом. Проболев почти пять недель, Анна пропустила то время, когда еще можно, не рискуя здоровьем матери, убить в ней спокойно дитя и жить дальше. Она прибежала к знакомому доктору, и тут оказалось тринадцать недель. Она ведь не знала, что мальчик в ее животе размером был с персик и весил почти двадцать грамм, не знала, что он с наслажденьем сосет свой еле заметный мизинчик, а грудка его подымается вверх, как будто уже при дыхании. Именно незнание и помогло ей принять жесткое, однако практически разумное решение: вытравить из своего организма ненужного мальчика с персик размером. Отсюда взялась эта самая хина, которая, кстати, и не помогла. И был кипяток, и была аскорбинка. И – не помогли. Персик рос, сосал свой не видимый миру мизинчик и плавал в маме, словно рыбка в аквариуме.

И вдруг жарче солнца нахлынуло счастье. Им дали квартиру вот в этом вот доме, вот в этом дворе, где музей Станиславского и, сонный, сидит в нем солидный смотритель и дремлет блаженно внутри бакенбардов. Теперь уже не было смысла ребенку опять улетать в небеса, где голубка, душа его, станет звездою бессмертной, а может быть, ангелом, тихим и кротким.

Короче, сперва переехали, обосновались, рояль заблестел у окна, и пюпитр расправил худые железные плечи, а вскоре родили младенца Алешу. И все они: бабушка, мама и папа-артист, уже пьющий, хотя и талант, – не просто его обогрели любовью и нежной заботой, как и полагалось, а ревностно как-то решили, что мальчик не должен попасть под чужое влиянье. Поэтому не было ни детсадов, ни всяких прекрасных кружков рисованья, ни лепки, ни даже японской борьбы, – как раз набирали детей для борьбы, и тренер был маленьким злобным японцем.

Если бы не то, что муж стал со временем пьяницей, и если бы не то, что на него со всех сторон вешались женщины, и если бы не то, что мама, несмотря на свои шестьдесят лет, продолжала нервную любовную биографию, наверное, Анна могла бы сказать, что жизнь – ее жизнь – даже и удалась. Она преподавала фортепиано в Гнесинском институте, ее любили ученики, она любила музыку, и музыки в жизни ее было много, и мальчик, Алеша, спасенный для жизни, был умным и чутким. Но муж ее пил, и мама ночами рыдала в подушку, а сын, подрастая, был слишком уж скрытным. Поэтому только в стенах Гнесинского института Анна отдыхала, забывала о пьянице-муже, забывала о маме, и даже Алеша как будто немного тускнел в голове. Их общая жизнь была однообразной, но нервной, и каждый из них, кроме сына Алеши, хватался за голову и говорил: