Райское яблоко - [42]

Странно, что он все время забывал о ее муже, как будто никакого мужа и не существовало. Был лес. Была эта женщина. К ней он и шел.

Когда режиссер Зверев, неглупый, циничный, но относящий свой цинизм исключительно к избытку жизненного опыта, спрашивал себя, зачем ему эта лесная ундина, с которой они и двух слов не сказали, он только весь ежился и усмехался. В Москву привезти и жениться на ней? Но именно опыт цинизма тотчас же подсказывал Звереву, что этот шаг подобен тому, чтобы взять и жениться на первой попавшейся в чаще волчице.

К трем часам дня, когда он достиг усадьбы лесничего, почти стемнело. Но в доме светились все окна, и во дворе горели фонари. Странная картина открылась его глазам. На балке, находящейся на высоте не более двух метров от земли и перекинутой между двумя врытыми столбцами, висели вниз головами живые, подвязанные к этой балке за лапы дикие индейки, которые, как слышал Зверев, водились в литовских лесах. Лесничий в высоких резиновых сапогах и грубом вязаном свитере занимался тем, что вынимал из стоящих тут же клеток новых индеек, которых он, скорее всего, сам и наловил, крепко зажимал каждую птицу обеими руками, а жена его, тоже в резиновых сапогах, свитере и вязаной черной юбке, ловко связывала им крылья и вниз головами подвешивала на балке. Они были так заняты своею работой, что не сразу заметили гостя, и несколько минут Зверев, оторопев, смотрел на эту мрачную, шуршащую перьями птичью виселицу. Индейки старались вырваться, разевали рты, гоготали и делали невообразимые усилия, чтобы взмахнуть своими прочно связанными, огромными, темно-пестрыми крыльями. Их было не меньше пятнадцати. Может, и больше.

– Лабаз![12] – сказал Зверев хрипло.

Лесничий обернулся, а она, без сомнения, сразу же узнавшая его голос, помедлила, и руки ее, держащие уже связанную, сильно бьющуюся большую птицу, замерли.

– Лабаз, – угрюмо ответил лесничий. – Опять, что ли, съемки?

– Да, съемки. Места вот ищу.

– Ищите, ищите. А нам не мешайте. Забот и без вас полон рот.

Неждана что-то негромко пробормотала мужу по-литовски.

– Не хочет жена, чтобы я вам грубил. – Лесничий прищурил глаза. – А в чем же здесь грубость? Готовим на зиму индеек, видали? У нас супермаркетов нету. Давай начинать, что ли. Слышишь, жена?

Она поднялась на крыльцо и спустилась обратно с каким-то топориком.

– Крови не боитесь? – спросил лесничий.

Зверев не ответил. Неждана передала топорик мужу и оттянула голову первой из висящих индеек. Птица издала странный звук, как будто сказала какое-то слово, картавое, с ужасом и удивлением. Лесничий вздохнул и ударом топорика отсек ее голову.

Из обезглавленного тела хлынула кровь, а Неждана уже оттянула голову второй, потом третьей, четвертой. Крови было много, и Зверев понял, почему оба они были в резиновых сапогах. К холодному свежему воздуху примешался тяжелый кислый запах, и в будке за домом завыла собака.

– Закончим сейчас, можно чаю попить, – оборачивая к Звереву раскрасневшееся лицо, спокойно сказал ее муж. – Ведь вы же из города топали, так ведь? Устали, наверное?

Зверев махнул рукой и, не оборачиваясь, быстро пошел обратно. К пяти он добрался до городка и только в номере гостиницы начал постепенно приходить в себя. На память ему пришел недавний разговор в студии, в котором несколько человек обсуждали, имел ли право Тарковский заживо сжечь корову на съемках «Андрея Рублева».

И что он сказал тогда? Что он сказал?

– Тарковский, разумеется, был фанатиком своего дела. Для него не существовало никаких запретов, если речь шла об искусстве, – сказал тогда Зверев. – Я, может быть, сам и не стал бы жечь корову, но я не сужу. Он великий художник. Художнику много позволено разного.

И как на него закричала тогда безумная эта румынка! (Сам Зверев считал ее фильмы плохими, но с нею самой был всегда очень вежлив.)

– А кто им позволил? – кричала она. – Кого он спросил? Я думаю, дьявола! Больше-то некого! А дьявол, он и не такое позволит!

Отношение к Тарковскому на студии было особым, и метка «великого художника» столь прочно прилипла к нему, что даже такая простейшая вещь, как жалость к ни в чем не повинному существу, принявшему мученическую смерть, почему-то нужную для весьма посредственного фильма, – даже такая естественная вещь, как жалость к этому существу, и недоумение перед не знающей границ человеческой жестокостью и то по привычке не упоминались. Ну, нужно ему было сжечь, он и сжег. Одною буренкою меньше на свете. Тем более что давно уже не было в живых самого Тарковского, и многое списала его ранняя смерть и его тяжелая болезнь, приведшая к смерти, поэтому облачко грустной легенды витало над этой, как думали многие, страдальческой жизнью.

Зверев отлично помнил, как он отмахнулся тогда от румынки и спора о дьяволе не поддержал.

Сейчас, лежа одетым, в перепачканных грязью башмаках на кровати, он слышал хрупкий мелодичный звук, с которым падали на землю отрезанные птичьи головки, и чавканье грубых сапог двух людей – мужчины и женщины, себе запасающих на зиму пищу. Он чувствовал, как отвращение к ней и страх перед нею смешиваются с таким невыносимым физическим желанием ее тела, которого прежде не знал, о котором не подозревал. А может быть, дело не в этом. Ему до тошноты хотелось хоть на десять минут подчинить ее себе, доказать ей свою силу, измучить ее, истерзать, надругаться, а после уехать, забыть навсегда.