Райский уголок. По велению сердца - [120]

— Ходят слухи, что наш любимец, аристократический социалист, готов уйти в отставку. — Наполнив два бокала «Мадерой», он передал один Хьюго.

Тот встревоженно посмотрел на него.

— Мосли? В самом деле? Но почему?

— Видимо, реформы, по мнению нашего драгоценного мальчика, движутся недостаточно быстро. Он намерен создать свою собственную партию.

Наступило короткое молчание. Хьюго хорошо знал Освальда Мосли, он много раз обедал с ним в Чейн Уолк, когда тот был еще членом парламента от консервативной партии. Со Спенсером Феллафилдом их объединяло восхищение Гитлером и Муссолини.

— Фашистскую партию? — спросил Хьюго с нескрываемым отвращением в голосе. — Здесь?

— Да. Разумеется, фашистскую партию. — Спенсер Феллафилд, прищурившись, посмотрел на сына. — Ты имеешь что-нибудь против?

— Естественно, будь оно проклято! Извини, папа.

Бровь Спенсера едва заметно приподнялась, и Хьюго рассердился на себя за свою невыдержанность. Но он продолжал с еще большей резкостью, чем ему хотелось бы:

— Мосли — ничтожный человек, папа, и ты должен это знать. А что касается фашистских молодчиков — неужели тебе хочется, чтобы армия бойскаутов-антисемитов маршировала по нашим улицам и отдавала команды — что нам делать и о чем нам думать? И пожалуйста, избавь меня от поучений по поводу Муссолини и его итальянских последователей. В жизни есть более важные вещи!

Между ними возникла стена молчания.

— Хьюго, твой упрощенный, если не сказать, детский, взгляд на вещи иногда бывает занимательным. Но не всегда.

Густая краска залила лицо Хьюго. Он мелкими глотками потягивал вино.

Отец поднес свой бокал к свету, оценивающим взглядом рассматривая рубиново-красный напиток.

— Фашисты вовсе не являются антисемитами. — Он сделал один глоток. — По крайней мере, не в большей степени, чем все остальные.

— Пожалуйста, говори только за себя.

Отец метнул на него взгляд — острый, как лезвие бритвы.

— Я всегда так поступаю.

Хьюго залпом выпил вино, не обращая внимания на хмурый и недовольный вид отца.

— Как ты можешь говорить, что они не антисемиты? Этот Гитлер — буйнопомешанный. Он ненавидит евреев.

— Как и многие другие. Адольф Гитлер, насколько я понимаю, отстаивает свое право провести чистку в национальном масштабе.

Хьюго презрительно фыркнул.

— По моему мнению и по мнению многих других, он также является нашей лучшей защитой против коммунистической заразы, которой я сопротивляюсь, как могу, ты это знаешь. А также против либерального социализма, к которому я питаю еще большее отвращение, о чем ты тоже должен помнить. Нельзя допускать, чтобы Европа — да и весь мир в целом — вновь оказались ввергнутыми в хаос. Если Гитлер сумеет навести порядок в Германии, как это сделал Муссолини в Италии — чего же желать лучшего?

— Неважно, какой ценой?

— Абсолютно верно.

Хьюго подошел к графину и налил себе еще вина.

— Какие гнусные убеждения.

Тишина, воцарившаяся в комнате после этих слов, была красноречивой. Он обернулся. Спенсер Феллафилд изумленно уставился на сына.

— Это твои слова, Хьюго? Или они принадлежат кому-то другому? Кто, хотелось бы мне знать, учит тебя разбираться в тонкостях мировой политики?

Хьюго откашлялся.

— Никто. — Внезапно он почувствовал, как в нем поднимается паника. Как он, черт побери, влип в эту историю? — Папа, правду сказать, я хотел бы поговорить с тобой кое о чем другом.

— О? — От единственного произнесенного звука повеяло ледяным холодом.

— Я… — Хьюго стоял, перекладывая пробку от графина из руки в руку, словно не зная, куда ее положить. — Я намереваюсь уйти из дома.

Молчание. Спенсер Феллафилд пригубил «Мадеру», разглядывая темную жидкость в бокале.

— Вот как?

— Я уже взрослый человек, папа, и хотел бы открыть свое дело.

— Не вижу причины, которая могла бы помешать этому.

Хьюго очень осторожно вставил пробку в графин.

— Мне нужна свобода.

— О? Свобода для чего? — Голос отца звучал обманчиво мягко. — Чем бы ты таким хотел заняться в этом «своем деле», — последние слова он выделил едкой иронией, — чем не можешь заниматься здесь?

Всякий раз, вступая в противоречия с отцом, Хьюго испытывал замешательство. Он терялся, его речь становилась затрудненной. И сейчас он вновь боролся со смущением.

— Я… Не знаю. Я только…

— Буду ли я прав, если приду к выводу, — резко произнес отец, что это неожиданное решение имеет некоторое отношение к юной леди, — он сделал все возможное, чтобы вложить как можно больше оскорбительной интонации в последние слова, — к которой ты так привязан?

— Нет. Это не имеет ничего общего с Филиппой. — Хьюго почувствовал, как под спокойным взглядом отца, выражающим недоверие, краска вновь прилила к его лицу. — Папа, в этом нет ничего необычного, не так ли? Мне двадцать семь лет. Пора уже быть самостоятельным.

— Чарльз не испытывает такой необходимости.

— И не будет испытывать. — Это были слова обиженного ребенка. Спенсер Феллафилд, страдальчески подняв бровь, проигнорировал их.

— Я уже говорил тебе — когда ты остепенишься и найдешь себе подходящую жену, я буду только рад обеспечить тебя постоянным доходом.

— Я не хочу, чтобы ты давал мне что-нибудь! — Слова прозвучали с неистовой силой. — Я только хочу уйти! Я вполне способен отвечать за себя! У меня есть работа, и я зарабатываю себе на жизнь. Об этом могут сказать многие. И я могу тратить свои деньги так, как пожелаю. Я просто говорю тебе — я ухожу. Я бы предпочел это сделать с твоего благословения. Но в любом случае я уйду. Так будет лучше для всех.