Рай в шалаше - [35]

Деревня, перенесенная в тесноту разраставшихся городов, не справлявшихся со своим ростом, деревня со всеми своими патриархальными привычками, хозяйственной рачительностью, которой негде выявиться, нерастраченной домовитостью, распространяемой на пятнадцать — двадцать в лучшем случае метров жилой площади, деревня со своими праздниками, когда приглашаются все соседи и все приходят (в условиях квартиры со своими стульями и табуретками) и все сидят весь вечер, смеются, поют хором, а главное, выпивают, не пьют, а именно выпивают — под винегрет, холодец и пухлые, большие пироги... все это Денисов у них в квартире наблюдал. Провожая Таню по вечерам домой, он не раз попадал на общеквартирные празднества, и его весело и добро усаживали за стол, наливали рюмку, шутили грубовато, первыми открываясь ему навстречу, стараясь сгладить его чуждость, и это не только ради Тани, а потому, что пришел человек, а раз пришел, значит, гость, значит, ему рады, значит, он тоже хозяевам и их радостям рад.

Вот этой второй, главной стороны их тесной и неудобной жизни, ее души, Денисов не понимал. И еще больше не понимал, откуда в точно такой же комнате, с таким же шкафом, столом, матерью, которая, приготовив обед, любила сидеть на кухне и пить с соседками чай, отцом, инженером из выдвиженцев, закончившим институт заочно, пролеживавшим на диване все вечера, читая газеты, — откуда в этом мире, где, кроме тети Капы, не с кем было, по его мнению, словом перемолвиться, появилась вдруг Таня.

И Денисов срочно выкрал Таню, увез ее к своим в отдельную квартиру из двух небольших комнат, глухо отгороженных от соседей, чужих глаз, от ненужного общения. Воздух в доме был заполнен книгами и тишиной, — новый для Тани образ жизни, — мать Денисова скреблась к ним в дверь, только приглашая к столу. Она не полюбила Таню «как родную дочь», не приняла в лоно семьи, раскрывшись до донышка, как это, несомненно, сделала бы любая свекровь у них на Филях, она встретила Таню сдержанно, тем самым призывая приспосабливаться к их порядкам и семейным установлениям, заключавшимся в том, что у каждого члена семьи были свои строго определенные обязанности по хозяйству, выполняемые неукоснительно и автоматически, без всяких эмоций, — прачечная, заплатить за квартиру, постирай носки, кончается картошка... Картошка у них на Филях кончалась как-то иначе, более беззаботно, что ли, в магазин или на рынок бежал тот, кто был посвободнее. Здесь же это обязан был делать только тот, кому постановлено — раз и навсегда — закупать овощи.

И посуду по вечерам мыл тот, кому было назначено ее мыть еще до рождения Вальки, — его отец. Это была семья много работавших и рационально организовавших свою жизнь людей. Но, пообвыкнув, взяв на себя свою долю (это оказалась готовка завтраков и ужинов), втянувшись как-то в эту безрадостную деловитость, Таня почувствовала себя скорее не членом семьи, а участницей профсоюзного объединения по несению бытовых тягот. Так поставила дело мать, Ирина Валентиновна, и отец подчинялся ей, не вникая, почему и зачем. Он так много работал, что ему некогда было вникать в такие мелочи, как мытье посуды по вечерам. Он мыл посуду, а сын его, Денисов-младший, чистил в это время рядом с ним картошку на завтра.

Денисов очень скоро начал искать пути для получения им с Таней отдельного жилья. Он устал от матери, так казалось Тане, ему недоставало уюта или, напротив, безалаберности — необязательности завтрака из двух блюд, возможного отсутствия на ночь кефира. Ему хотелось оглядеться и самому выбрать и свой кефир и свой завтрак — свое гнездо, свитое по своим правилам. Слишком жестко была расписана его жизнь до женитьбы на Тане. С раннего детства.

Он вырос в большом южном городе с тремя бабушками-учительницами, из которых две были старыми девами. Родители работали с утра до ночи, препоручив его бабкам, им самим было некогда. Бабок его знали все, они учили весь город: обедневшая дворянская семья, с конца прошлого века посвятившая себя просвещению народа. С просвещением народа у бабок получалось лучше, чем с просвещением одного на всех внука. С малолетства он был «расписан» для каждой из них по часам и минутам: каждой надлежало заниматься с ним своим — языками, музыкой, математикой, литературой. К тому же они дружно прививали ему хорошие манеры. Валька самоотверженно отбивался, убегал к ребятам, прятался в сундуки в прихожей.

Дом был переполнен старыми вещами и нафталинными воспоминаниями, с раннего детства плотным кольцом окружали его семейные легенды. Он задыхался от назидательных примеров.

Меньше других наседала на него, по воспоминаниям Денисова, основная его бабушка, Нина Александровна.

Но когда родителей перевели по службе в Москву (бабушки остались далеко на юге) и Денисов постепенно вырос, выяснилось, что он все запомнил — умел шаркать ножкой (в некоторых случаях, в общении, скажем, с секретаршами директора, с редакторшами, вообще с женщинами, от которых что-то зависело пустяковое, но волокитно-бумажное, эта деликатность обхождения имела огромный успех), умел произносить с прононсом французские слова, обладал искусством быть рассеянно-вежливым и устанавливать жесткую дистанцию между собой и окружающими. С годами обнаружилось также, что «хорошее» происхождение, которого он мучительно стеснялся в детстве, воплощенное в тонконогих бабках в кремовых панамках, имело теперь над ним немалую власть. Об этом, впрочем, мы уже упоминали. Вспоминал он о своей родне мало, собственно вообще никогда и ни с кем, кроме Тани, но в последние годы начал смотреть на мир отчасти с высоты истлевших страниц шестой родословной книги, в которую были записаны его предки. Так иногда казалось Тане, и, вполне возможно, казалось несправедливо.