Рай для немцев - [2]

В процессе развития историографии крен в сторону социальной истории — «движение вглубь» — становится все более очевидным, кажется, что круг проблем и вопросов становится все более широким. Впору задать вопрос: куда приведет это растущее удаление от традиционных тем политической истории? В последние десятилетия, когда тенденция пренебрежения исследователей проблемами большой политики в пользу «малого» опыта повседневности стала основной, все чаще возникает ощущение утраты исследователями перспективы и даже самого предмета истории. Эти опасения, однако, преувеличены. Ибо чем более синтетичным и широким является научный охват прошлого, тем яснее историческая перспектива, тем больший интерес она вызывает, тем большее воспитательное значение имеет собственно история.

С другой стороны, даже в старых, но хороших классических работах по политической истории начиная с XIX века присутствовал анализ элементов социальной истории, развития искусства, эволюции языка и т. п. Дело в том, что в реальной жизни того «аналитического разделения», к которому прибегают исследователи, нет и в помине.

Представляется, что как раз история общества в эпоху нацизма особенно актуальна в современных российских условиях, которые во многих отношениях можно охарактеризовать как «предтоталитарные» и которые в этой связи требуют пристального анализа и своевременного распознания — ведь ядовитый цветок тоталитаризма вырастает именно на благоприятной «социально-повседневной» почве. При этом, в отличие от тоталитарной политики, идеологии или дипломатии, хорошо изученных и уже получивших моральную оценку, тоталитарная повседневность куда менее самоочевидна, куда более многолика и трудна для понимания. Основных причин «трудноуловимости» социальной жизни тоталитарного общества две. Во-первых, в условиях всеобщей общественной мобилизации преобладают не персонифицированные критические суждения и впечатления, а преимущественно аккламации, то есть «массовые восклицания». Во-вторых, возможности для оппозиции и сопротивления — в том числе в аккламативной форме — сужаются в условиях тоталитаризма как никогда.

Именно поэтому не столько помогающими, сколько мешающими преодолеть тоталитарную угрозу зачастую оказываются рассуждения о «тоталитаризме вообще», игнорирующие то глубинно специфическое, что содержалось, скажем, в советском коммунизме, итальянском фашизме или германском нацизме. В 1963 г. немецкий историк Эрих Нольте писал, что концепция тоталитаризма является «приложением к холодной войне»: «Решить проблему, — писал он, — можно лишь в том случае, если понятия “фашизм”, “большевизм” будут изучены по существу, а не будут заранее подгоняться под формальное понятие “тоталитаризм”»^{2}. Другой известный немецкий ученый, Мартин Бросцат, указывал, что «с понятием тоталитаризма связаны чрезмерная обобщенность, окостенение, статичность образа политического режима, противоречащие его реальной истории, его неоднозначности, его изменениям, подлинной роли отдельных социальных групп»^{3}.

Эти уточнения особенно важны в нынешней российской ситуации, когда слишком обобщенные суждения о тоталитаризме вызывают справедливое раздражение их явной идеологизированностью. Эпоха тоталитарных систем, как и прочие эпохи человеческой истории, требуют не универсальной доктрины для их преодоления, а — как и всякие иные неповторимые периоды в человеческой истории — проникновения в их действительность, скрупулезных наблюдений, сочувствия, проницательности. Как указывал Исайя Берлин, «гибкость, богатство, способность оперировать различными категориями проблем или подстраиваться под сложные и разнообразные условия можно достичь только утратив логическую простоту, единство, стройность, экономичность, широту охвата и прежде всего получать неизвестное от известного»^{4}.

В то же время, несмотря на необходимость «индивидуального подхода» к различным тоталитарным системам, невозможно обойтись и без их сравнительного анализа. Эмиль Дюркгейм совершенно справедливо указывал, что «история может считаться наукой только в той степени, в какой она объясняет мир, а объяснит его можно только благодаря сравнению». В этом случае мы обнаружим, что очень многие черты советской и нацистской систем похожи: архаическая готовность больших масс к авторитаризму, способы легитимации обоих режимов, игнорирование проблемы дискриминации и преследования многих сотен тысяч людей. Сходны и посттоталитарные черты обоих обществ: подобно тому как немцы еще в начала 50-х гг. вспоминали об эпохе 1933–1939 гг. (то есть до войны) как наиболее стабильной, спокойной и умиротворенной в социальном отношении^{5}, так и многие россияне после 1991 г. вспоминали о советской эпохе и собственном социальном положении в те времена с сожалением об «утерянном рае».

Немцы не сразу избавились от «обаяния» социального строя Третьего Рейха и долгое время даже его политическую историю видели сквозь «розовые социальные очки». Социальное и политическое измерения нацизма столь радикально отличались друг от друга, что их двуединство порой казалось немыслимым. Могло даже создаться впечатление, что речь идет о совершенно разных периодах истории, в одном из которых («политическом») все было жалко и мерзко, а в другом («социальном»), напротив, царило благолепие. К тому же, в отличие от большевизма, бонапартизма, итальянского фашизма, нацистская диктатура утвердилась на очень широкой демократической базе. Примечательно, что многие известные современники нацизма испытывали к нему симпатии: молодой У. Черчилль, Д. Ллойд-Джордж, М. Ганди, И. Ф. Стравинский, К. Гамсун, Э. Паунд, причем у них были свои резоны и мотивы, достойные специального анализа.