Равнина в огне - [24]

Я по тогдашнему моему разумению посчитал, что дам им сотню песо — и вся недолга. Дон Лупе человек был вроде одинокий; жена только да мальцов двое, ползунков. И вдова вскорости тоже померла, говорили, будто бы с горя. А малых куда-то далеко увезли, к сродственникам. Так что тут мне бояться было нечего, то есть с ихней стороны.

Зато уж остальные поживились на мне, чем только могли. Знали, что под судом я и что дело мое судейские крючки все мусолят, вот и держали в страхе. Придет, бывало, кто в деревню, сразу ко мне бегут:

— Слышь, Хувенсио, опять там каких-то из города принесло.

Подхвачусь — и в лес. По нескольку дней в зарослях тутовых прятался, одним портулаком сыт был. Иной раз, бывало, посреди ночи поднимут, и бежишь, будто ты зверь дикий и за тобой свора собак гонится. Вся жизнь так прошла. Не год, не два. Вся жизнь…

А взяли его теперь. Взяли нежданно-негаданно, когда он уже поверил, что люди про все забыли, когда стал надеяться, что хоть последние свои дни проживет спокойно. «Одна выгода быть стариком, — думалось ему, — никто меня больше не тронет».

И до того тешила его эта надежда, что казалось ему непредставимо, как это, дожив до старости лет, всю свою жизнь убив на то, чтобы не даться смерти, как же вдруг он лишится теперь этой жизни ни за что ни про что, лишится после того, как все лучшие свои годы мотался с места на место, подгоняемый вечным страхом, а тело его с тех трудных дней высохло так, что остались лишь кожа да кости. Легко ли прятаться всю жизнь от каждого встречного.

Да что говорить! Жена его бросила — он и это стерпел: в то утро, когда узнал он про свою беду, про то, что жена сбежала, у него и мысли не мелькнуло ее разыскивать. Не стал даже разузнавать, куда, с кем, почему: боялся в деревню спуститься. Так ничего и не сделал, чтобы вернуть жену. Дал ей уйти, как дал разграбить все свое добро. Одна только и осталась у него забота — о сохранении своей жизни. И он постарается сберечь свою жизнь во что бы то ни стало. Он не даст убить себя. Не даст. Теперь-то уж и подавно.

Но они привели его сюда из Пало-де-Венадо как раз для того, чтобы убить. Им не понадобилось вязать ему рук, тащить насильно. Он шел сам — его по рукам и ногам связал страх. Они видели, что он не убежит, — слишком изможденным было старое тело, слишком плохо держали его худые, как палки, иссохшие ноги, подгибавшиеся от страха смерти. Да, потому что его вели на смерть. Его убьют. Они ему это сказали.

И с той самой минуты сосет, тоскует у него в нутре, — так оно бывало всегда, когда смерть заглядывала ему в лицо. И в глазах у него стоит смертная тревога, а во рту сбегается слюна, горькая, пакостная, и он, сам того не замечая, все время сглатывает ее. И еще ноги. Они вдруг словно свинцом налились, а голова перестала держаться, упала на грудь, и сердце стучит в ребра, будто хочет выскочить. Нет, не верится ему, не верится, что его убьют.

Надеяться надо. Не может этого быть, чтобы совсем никакой надежды не осталось. Могла и ошибка выйти. Не его, поди, одного на свете зовут Хувенсио Нава. Есть где-нибудь еще один. Вот они того, другого Хувенсио Наву и разыскивают. Не его, стало быть.

…Он молча шел между солдатами. Руки его повисли плетьми. Ночь была ненастная, без звезд. Ветер неторопливо подымал с полей пересохшую землю и перемешивал с дорожной пылью, пахнущей каким-то своим, особым запахом. Мочи, что ли?

Несмотря на темноту, глаза его, дальнозоркие от старости, хорошо различали дорогу, каждый комок земли на ней. В этой земле и была вся его жизнь. Шестьдесят лет он на ней прожил, топтал ее ногами, разминал в пальцах, нюхал, как хозяйка нюхает на рынке кусок мяса. Он шел и крошил ее глазами, как прежде крошил на ладони, с наслаждением вдыхая запах каждого ее комочка, словно это был последний комочек земли в его жизни. Да он почти и был уверен, что это последний.

Потом он поднял голову и посмотрел на шагавших по бокам от него людей, словно собираясь о чем-то их попросить. Он хотел попросить их, чтобы они отпустили его на волю, дали ему уйти: «Я никому не сделал ничего худого, ребята», — хотел он им сказать, но почему-то не сказал. «Пройдем еще маленько, тогда», — подумал он. И лишь посмотрел на них. Он мог бы представить себе, что идет с ними просто так, что это его друзья. Однако он не стал себе представлять, что они его друзья. Это были его недруги, но только он не знал, кто они и откуда. Они шли рядом с ним, время от времени нагибаясь или отходя в сторону, чтобы разглядеть дорогу.

Увидел он их еще вчера вечером, в сумерки, когда все вокруг становится серым, словно припорошено золой. Они шагали прямо по полю, топча молодую маисовую зелень. Для того он и вышел им навстречу: сказать, что тут не трава, а маисовое поле. Но они даже не остановились.

Так что увидел он их вовремя. Ему всю жизнь везло: он всегда успевал все увидеть вовремя. Он вполне мог скрыться, уйти на ночь в горы и вернуться назад, когда они убрались бы восвояси. А маис в этом году все равно пропадет. Давно пора бы дождям быть, а на небе ни облачка, кое-где всходы уже прихватило сушью, скоро все поле сгорит.