Расточитель - [31]

Мать. Так ты не умерла? А мне все шутят, говорят на улице: "твою Марину-то, говорят, распотрошили".

Марина. Распотрошили, матушка, распотрошили. Я уж три месяца здесь прячуся от наших лиходеев.

Мать. Смотри пожалуйста! А я ведь верила, что нет тебя. Я так и говорю, когда меня чем попрекают здесь: я говорю, все это оттого, что нет моей дочки Маринушки; уж она бы, говорю, хоть при каком великом горе, меня в обиду не дала бы. А ты, голубушка, жива! (Лаская ее.) Лебедушка моя! голубка!

Марина. Ах, родная моя!.. Жива; да что по мне... куда мне выступить?

Мать. Так вместе будем жить... я при тебе останусь... а то меня все... гонят вон... Калина Дмитрия выйдет со двора, а мать его с сестрой и гонят... "Вон, говорят, ступай, толпега старая"... По всякий час ему не жалуюсь... терплю...

Марина. Ах, мамушка, не говори! У тебя нет дочки; я не могу тебя взять: я сама в амбаре скрываюсь...

Мать. В анбаре! Зачем в анбаре?

Марина. К мужу выслать хотят.

Мать. На что ты ему? Он пьяница, он все пропил, писали.

Марина. Так что ж? Назло это делают.

Мать. Все назло, дитя, делают. Как я плакала, как сказали, что ты пропала, просила, чтобы меня с молчановской дачи не выгоняли... (понижая голос) нет... не послушали, назло выгнали. Фирс Григорьич сказал: "Здесь, говорит, не богадельня, а опека теперь... Ступай, говорит, свою дочь разыщи, тогда и упокой тебе будет". А я баю, где, баю, мне, родной, искать ее? меня, говорю, слепую, собаки съедят... "А ты, говорит, с палочкой". Все, деточка, у нас наше добро отобрали: два твои матеревые платья взяли. Ты их сама выработала на кружевах; а они говорят, это, говорят, Молчанов дарил...

Марина. Бог с ними, матушка! Какие там платья считать: мы сами пропали.

Мать. Да, да, да, детка! Я уж так себе и думала, как меня вчера обидели: не найду, говорю, если ее еще три дня, Маринушки, и жизни себя решу; да вот и нашла. А то они, мать-то с сестрой Калины Дмитрича, без него все вон меня гонят. Калина Дмитрич говорит: "иди, старушка, со мной щи есть"; а когда его нет, они и хлеб от меня запирают. Не как мы с тобой дуры, когда было что, всем были щедрые да раздачливые. "иди, говорят, по миру - ты убога: тебе всякий подаст". Ономедни послушала их: пошла у соседей попросить, а ребятишки собаками травить стали, балуючись, - пес злой такой кинулся, тут за самую грудь и прокусил, а мне отбиться не видно его... Смеются: "это за то, говорят, эту грудь прокусил, что дочку гордячку выкормила..." Я уж нонче вечером на кухню хожу: тюрьку себе из корочек мочу.

Марина. Мамушка, да ты б самому-то об этом сказала!

Мать. На что, детушка, ссорить их! Он говорит: "ешь со мной щи, старушка". Я с ним и ем, когда дома он. - Это они, пересмешницы. Они говорят: "о чем, старая, плачешь?" Я в уголке о тебе плачу, а им говорю: про домик свой плачу. По холоду-то теперь, донюшка, похожу, все в домик и манется. Тепленький, говорю, у нас свой домик был; печечка в угле была... старые косточки плачут по печечке... А они на свою печь не пущают... не-ет, не пущают, - сами опят. При нем погреюсь, а без него... "не рожать было, говорят, дочки гордячки". И Фирс Григорьич намедни за обедней копеечку подал мне и тоже говорит: "Надо бы говорит, тебя дочке-то твоей пожалеть. Ишь, говорит" ты какое мирское челобитье, в лубочке связанное"... Пожалей меня, дочушка!

Марина. Мамушка! сердце мое разорвалося, тебя слушаючи; да что ж я поделаю?

Мать. "Домик, говорит, ваш отдам", говорит Фирс-то Григорьич.

Марина. Матушка! да неужели ж ты не знаешь, чего он от меня хочет-то?

Мать. Ничего про то не сказал. Так, верно, чтоб ты покорилась, хочет.

Марина. Так! так!.. Мамушка, кто нынче что-нибудь так делает? О боже мой! Да скорее солнце на восток с запада пойдет, чем мужчина что-нибудь женщине так, даром сделает!

Мать. "Нехорошо, говорит, что дает собакам грудь-то твою кусать, откуда молоко сосала. Это, говорит, была ее житница". Я, говорю, не ропщу на господа: у меня добрая, честная дочь, а люди смеются: "Что, бают, честь, когда нечего есть. Вот, говорят, у бабушки Дросиды Аленка може не совсем очень честная, да у ней, у бесчестной дочери, мать и сыта, и одета, и в храм божий выйти ей есть в чем, за дочернин грех помолиться, и ты б, говорят, так-то молилась". А я того ничего не знаю: мне только в домик наш с тобой хочется.

Марина (ломая руки). Ох, боже мой! боже мой! вправду посылай лучше тяжелое свое горе одному несть.

Мать (лаская Марину.) Ты не сердися, доня: может, я что глупое говорю.

Марина. Мамушка! делала ты для меня когда грех какой? что-нибудь такое, в чем каяться надо, сделала такое?

Мать. Не знаю, дитя, как тебе сказать про это: как в оспе ты лежала маленькая, тогда мы тоже были при бедности - Молчанова не было, - ну, я горох для тебя крала и вишеньи, чтоб тебе роток освежить.

Марина. А больше?

Мать. Курочку тоже один раз у дьяконицы словила, изжарила, как тебя лихоманка томила. Отец дьякон-то свел меня тогда в полицию. "Вот, говорит, воровку поймал, - по законам ее надо судить", да покойник квартальный, Никанор Никанорыч, дай ему бог царство небесное, "ничего, говорит, это". Два раза меня прутом ударил, да и говорит: "отпустите, творит, ее, отец дьяк, съедомое, говорит, это не грех". Я тебе ее и зажарила и лапшицы с нею сварила.