Рассвет - [48]

— Какой же награды вы хотите?

— Я буду ждать, Анжела, — тут мистер Фрейзер встал со стула и в волнении прошелся по комнате, — я буду ждать, что ты займешь подобающее место в своем поколении. Я скажу так: выбери свою собственную стезю, стань критическим ученым, математиком-практиком или — и, возможно, это то, для чего ты больше всего подходишь с твоими способностями и пылким воображением — писателем беллетристики. Ибо знай, что художественная литература, правильно понятая и направленная на достойные цели, является самым благородным и самым трудным из искусств. Наблюдая за успехом, который, несомненно, будет сопутствовать тебе в этой или любой другой области, я буду щедро вознагражден за свои труды.

Анжела с сомнением покачала головой, но он не стал дожидаться ее ответа.

— Ну что ж, моя дорогая, я не могу тебя больше задерживать — уже совсем стемнело и дует сильный ветер — разве что скажу еще одно слово. Помни, что все это — возможно, не напрямую, но все же наверняка — является средством достижения цели. Есть два образования: образование ума и образование души; если человек не служит последнему, все время и труд, потраченные на первое, окажутся бесполезными. Ученость, правда, останется; но она будет подобна кварцу, из которого уже истолчено все золото, или сухой шелухе кукурузы. Она будет совершенно бесполезна, будет служить только для того, чтобы кормить свиней интеллектуального сладострастия и неверности. Поверь мне, лишь высшее знание души озаряет наше земное знание. Высшая цель всякого образования состоит в том, чтобы воспитать интеллект таким образом, чтобы он мог стать компетентным понимать что-то, пусть даже незначительное, о природе нашего Бога, и для истинного христианина истинной целью обучения является оценка его атрибутов, как это показано в его мистериях и земных чудесах. Но, может быть, это та тема, в которой ты разбираешься так же хорошо, как и я, поэтому я не буду вдаваться в нее. Finis, моя дорогая, finis.

Ответ Анжелы на эту длинную речь был прост. Она медленно поднялась со своего низкого сиденья, положила руки на плечи мистера Фрейзера, поцеловала его в лоб и сказала:

— Как же мне научиться быть достаточно благодарной за все, чем я вам обязана? Кем бы я была сейчас, если бы не вы? Как вы были добры и терпеливы ко мне!

Это объятие странно подействовало на священника; он приложил руку к сердцу, и в глазах его появилось беспокойство. Мягко отстранив девушку от себя, он сел.

— Анжела! — сказал он, наконец. — Уходи, дорогая, я сегодня устал; увидимся завтра в церкви, чтобы попрощаться.

И она пошла домой сквозь ветер и бурю, не подозревая, что оставила своего учителя бороться с бурей гораздо более страшной, чем та, что бушевала вокруг нее.

Когда дверь за нею закрылась, мистер Фрейзер вздохнул с облегчением.

— Слава Богу, что я не стал откладывать это надолго! — тихо произнес он. — А теперь подумаем о завтрашней проповеди. Сон для молодых! Смех для счастливых! Работа для старых дураков — работа, работа, работа!

Так Анжела стала молодым ученым.

Глава XVII

Зимние месяцы проходили для Анжелы медленно, но отнюдь не тоскливо. Хотя она была совсем одна и очень скучала по мистеру Фрейзеру, значительное утешение она находила в том, что он подарил ей замечательные книги, а также в мысли, что она хорошо овладевает новыми науками. А потом пришло и чудо весны с ее бурным приливом распускающейся жизни — да кто же (и уж менее всего — Анжела) способен грустить весной? Но, тем не менее, та весна знаменовала собой важную перемену в нашей героине, ибо именно в ее сладостные часы, когда, отложив книги, она бродила одна или в компании своих воронов по усыпанным цветами лесам вокруг озера, ею овладевало чувство беспокойства, доходившее порой почти до неудовлетворенности. И действительно, по мере того как тянулись недели, приближаясь к концу своего двадцатилетия, она со вздохом поняла, что больше не может считать себя девочкой, и начала чувствовать, что ее жизнь была неполной, что в ней чего-то не хватало. И вот чего не хватало в жизни Анжелы: ей некого было любить, если не считать няньки, а любви у нее в душе таилось так много!

Может быть, она только догадывалась об этом, но тихие уголки ее сердца уже трепетали при приближении Неведомого: из множества жизней, окружающих ее, чья-то должна была смешаться с ее собственной. Анжела еще не знает этого, но как первые отблески зари падают на дремлющее небо, предвещая пришествие своего короля, так и алый румянец, который теперь так часто и непрошено вспыхивает у нее на щеках, говорит о том, что сумерки девичества закончились, и возвещает наступление жизни и любви Женщины.

— Анжела! — позвал однажды отец, услышав ее шаги возле его кабинета. — Войди, я хочу поговорить с тобой.

Его дочь остановилась, и на ее лице появилось выражение полного изумления. Ее уже много лет не вызывали в этот кабинет. Однако она вошла, как ей и было велено. Ее отец, сидевший за письменным столом, заваленным счетными книгами, внешне мало отличался от того, каким мы видели его в последний раз двадцать лет назад. Его фигура стала более массивной, плечи слегка ссутулились, но он все еще был молодым, сильным мужчиной и, конечно, не выглядел старше своих сорока двух лет. Глаза же, пока в них никто не смотрел, были сосредоточенно прищурены, как будто вечно созерцали какой-то предмет в пространстве, и это напряженное внимание еще более подчеркивалось, по-видимому, постоянной морщиной на лбу. Однако в тот момент, когда на лицо Филипа падал чужой взгляд, в особенности — взгляд его собственной дочери, глаза его начинали бегать, выражая какую-то странную неуверенность…